Валерий Верхоглядов - Соло для одного

2 рубля 87 коп. стоила бутылка водки.

Информации я передавал каждую неделю, поэтому виделись мы с Галей часто.

Сказать, что я гордился этой дружбой, — ничего не сказать.

Я Подгурскую боготворил. Хотя вида не показывал и мы с ней частенько спорили. Полагаю, что ее очень веселил мой юношеский задор. Сейчас, по прошествии многих лет, я вижу, что она почти во всем была права.

Она говорила:

— Ты, конечно, насобачился писать информации. Но лет через пять, когда поднакопишь опыта, то заскучаешь и поймешь, что это не твое. К тому же у тебя «позднее зажигание». Ты сразу не видишь материал во всей полноте. Тебе требуется время на обдумывание. А у репортера главные качества — беглость и наглость.

Она учила:

— Все, что прочитал, что увидел, что узнал — все должно присутствовать в твоих материалах. У журналиста нет личной жизни. Такая работа. Невозможно «до сих» быть в редакции, а «от сих» — увлекаться чем-то другим. Все несешь в газету. Тебе нравятся яхты? Прекрасно. Значит, в материалах должны биться на ветру гюйсы, раздуваться паруса, материться матросы. Или тогда занимайся в свое удовольствие яхтами, но не занимайся газетой, иначе превратишься в заурядного поденщика.

Она предупреждала:

— Эта профессия только называется общественной. Ты всегда будешь один. Один на один с листом бумаги, один на один со своими мыслями. И в жизни тоже будешь в общем-то одинок. Журналистика, как и литература, дама ревнивая. Она не потерпит рядом с тобой еще кого-то. Так что сам решай, по плечу ли такая ноша. Конечно, журналисты и женятся, и выходят замуж. Как и все. Потом многие об этом жалеют. Единицы выбиваются в корифеи, другие запивают. Есть счастливчики, у которых окружающие ходят в добровольных помощниках. Таких немного. Кто же добровольно будет низводить себя на вторые роли?

Эти разговоры я называл «уроками Подгурской» и далеко не во всем с ней соглашался.

Хотя вскоре стал обогащать свои материалы вроде бы посторонними наблюдениями, проводить сравнения и параллельные линии. Перестал стесняться говорить «я». Нередко вспоминал в публикациях родных и близких. Открыто говорил о пристрастиях. Цитировал любимых прозаиков и поэтов.

Подгурская одобрительно улыбалась.

— Тебе еще надо научиться раскрываться так, чтобы на самом деле закрывать наиболее уязвимые места, — говорила она. — В нашем деле — это высший пилотаж.

— Надо бы придумать для тебя какое-нибудь долгоиграющее дело, — однажды сказала она. — Чтобы успел подготовиться и всех удивить. Давай-ка полистаем мудрую книжку под названием «Памятные даты Карелии». Так, это не то, это тоже ерунда — вот, смотри: 50 лет шефства комсомола над флотом. До юбилея еще полгода. Вполне успеешь подготовиться и написать что-нибудь приличное.

В архиве я разыскал некоторые циркуляры и распоряжения, протоколы комсомольских собраний и решение областной организации. Нашелся и список первых посланцев республики на военные корабли Балтики. Поскольку адресный стол в помощи отказал, проверил обнаруженные фамилии по обычной телефонной книге, а потом встретился с детьми и внуками тех добровольцев. Полученные сведения, как правило, были довольно скудными, хотя порой рассказывали и нечто неожиданное. Так, один из собеседников вспомнил, что в детстве он как-то сильно замерз, а отец сказал ему: «Разве сегодня мороз? Вот мне довелось стоять на часах в такой лютый холод, что птицы падали на лету». Он был одним из моряков, находившихся в карауле у здания, где был поставлен для прощания гроб с телом Ленина. В нашей исторической литературе этот факт отражения не получил.

За очерк меня хвалили. Его отметили как лучший материал недели. Но самое главное — первый архивный поиск доставил мне ни с чем не сравнимую радость, выпадающую на долю первооткрывателей. Он был похож на трудную и в то же время удивительно увлекательную охоту. А достигнутый результат стал наградой за настойчивость.

К моему большому сожалению, Галю Подгурскую через два года вызвали на работу в Москву, и даже ордер на квартиру почти сразу же выдали в доме на Аргуновской, где возводилась так называемая «комсомольская деревня». Там жили многие журналисты молодежных изданий и работники ЦК комсомола.

Сейчас уверен, что на самом деле ее отъезд стал для меня благом. Еще немного, и я бы полностью был опутан ее обаянием. Любое влияние, как утверждал один из героев Оскара Уайльда, само по себе плохо, даже хорошее, потому что в этом случае человек становится отголоском чужой мелодии.

Галю направили в команду, выпускавшую тематическую страницу «Алый парус». В отделе, как на бригантине, были расписаны судовые роли: имелись капитан, боцман, вахтенные матросы. Себя Подгурская в шутку называла «палубной женщиной», а всех остальных — «алыми поросятами».

Уезжая, она сказала:

— Звонить — звони, а писем, пожалуйста, не пиши, ответов не дождешься, эпистолярный жанр мне неподвластен.

Бывая в Москве, я почти каждый раз заходил к ней, рассказывал о наших местных новостях. Иногда она жалела о переезде.

Говорила:

— Терпеть не могу штампов, но действительно я оставила в Карелии частицу своей души.

Своей будущей жене я так часто рассказывал о Подгурской, что она даже стала меня ревновать. Говорить ничего не говорила, но я это почувствовал. Поэтому, когда мы впервые вместе собрались на юг, к морю, то специально выбрал маршрут через Москву.

Позвонил Гале:

— Жди в гости.

Прямо с вокзала приехали к ней.

— Подгурская, — говорю, — я весь провонял вагоном. Можно принять душ? А вы пока познакомитесь.

Когда вышел из ванной, они болтали, как близкие подруги.

С той поры, когда я говорю, что судьба одарила меня дружбой с удивительной женщиной, которая без прикрас показала схиму настоящей журналистики и стала моим первым истинным наставником, жена соглашается:

— Да, тебе повезло.

После окончания университета наши девушки разъехались по домам, а мужскую часть выпуска отправили на Север за звездочками на офицерские погоны.

Постижение науки побеждать вылилось в нудную строевую подготовку: бесконечные «подходы» и «отходы от начальника», отдачу чести, шагистику по кругу. Это был чуждый мне мир. Если бы знакомство с ним ограничилось фильмом «Офицеры» (или появившейся позже одноименной песней Олега Газманова), то представление об армейской жизни, наверное, было бы более благоприятным. Мне, привыкшему к студенческой вольнице и демократизму редакционного уклада, оставалось утешать себя только тем, что отделался от воинской повинности инъекцией сборов, а не потерял два года, как большинство моих сверстников.

Сказывались и последствия «собачьих вахт» вкупе с последующими ночными бдениями — после отбоя я долго не мог заснуть. И потому, тихо выждав, когда из казармы уйдет старшина, проскальзывал в ленинскую комнату, где часа два-три читал воспоминания Эренбурга. Книга была толстая, и это удивительным образом успокаивало. Вскоре под глазами залегли черные круги. Старшина каким-то образом узнал о постоянном нарушении режима, но застукать меня не мог — дежурившие у тумбочки дневальные вовремя предупреждали об опасности.