Сэмми Гронеманн - Хаос

— Сигаретами?

— Ну да. Я не курю и не знаю, как это делается. Но пришлось взять. Гурланд приходил. Он задолжал мне за двенадцать писем, и еще я одолжил ему шесть марок — такой осел! И вдруг его высылают. Так он сбежал в Дрезден. Вместе с Шаниным отцом уехал. Денег у него не было, так он заплатил сигаретами…

— Йосл, — обратилась Шана к мужу, не обращая внимания на сетования Клацке. — Ты что-нибудь выяснил?

Йосл дал полный отчет о своих похождениях и впечатлениях. Рассказал о безумном визите к доктору Магнусу, о встрече с Кайзером, о брачной церемонии в берлинской синагоге и о последнем совете бывшего кандидата в раввины.

— Должно быть, очень порядочный молодой человек, — заключила Шана. — Похоже, он действительно может дельно присоветовать.

— Может, он курит? — жалобно подал голос Клацке.

— Тогда я прямо сейчас отправлюсь к этому доктору Розенбахеру, пока ты встречаешься с тем молодым человеком, — определила Шана.

— Встретиться с доктором Розенбахером отличная идея! — снова вклинился Клацке. — Дельный человек. И хороший. С ним точно можно поговорить. Может, он купит пару сотен сигарет?

— Ты знаком с Розенбахером? — оживился Йосл.

— Так, шапочно. Слышал несколько раз его проповеди. Я хожу везде, где могу подучиться правильному произношению — кстати, вам тоже не помешало бы! — на выступления, в театр, на проповеди. Только проповеди бесплатно! — сокрушенно покачал он головой. — А у Розенбахера есть чему поучиться!

— Он говорит что-то особенное? — заинтересовалась Шана.

— Что он там говорит, я не знаю, не вникал. Меня волнует только произношение. Но говорит он пространно и размеренно — многому можно научиться!

— А одет тоже как поп? И так же держится?

— Ну, разумеется. Правда, я слушал его два-три года назад. Знаете, раз уж раввины из других общин подражают христианским пасторам, то и ему приходится. Даже надевать мантию. Все немецкие евреи кому-то подражают, — философски заключил Клацке.

— Есть и другие общины?

— Ну конечно! И в каждой свой раввин, и свой резник, и своя отдельная школа, и молочные и мясные лавки, и свои рестораны. И упаси бог, чтобы кто-то из общины пошел в магазин или ресторан другой общины, где не их раввин…

— У раввинов есть рестораны?!

— Конечно, нет! И лавок нет. Но на его суждение полагаются. Под его авторитетным надзором определяют, кошерная ли пища, можно ли ее покупать или есть. Понимаешь?

— А случается так, что какой-то еврей продает некошерное? Или говорит, что кошерное, а это не так?

— Еще как! Для этого и надзирает раввин.

— Не хотела бы я есть в таком ресторане, где нужен надзиратель, — отрезала Шана. — Если владелец порядочный человек, зачем тогда надзиратель. А если он мошенник, никакой надсмотрщик не поможет! И как добрый хозяин может терпеть такого блюстителя — я бы вышвырнула его за порог!

— Здесь так заведено. В Германии ни один еврей не доверяет другому. Вот, к примеру, честный набожный еврей открывает ресторан и говорит — как Шана — надзирателей мне не надо. А раввин запрещает там есть. Вот другой, который не знает разделения мясного от молочного и ничего о природе рыбного, к тому же злой человек — но раввин ставит своего надзирателя, который говорит: кошерно. Можно есть.

— Странные люди, эти немецкие евреи! — удивленно пожала плечами Шана.

— Вот как раз этим и занимается доктор Розенбахер. И пищевыми продуктами особенно. Он даже написал толстенную книгу и кучу статей в еврейские газеты. Там он разбирал разные сорта шоколада — сейчас не припомню, какие — которые евреи ни в коем случае не должны есть. В их производстве вроде бы применяются какие-то ингор… ингро… какие-то вещества, в общем, запрещенные евреям. И чтобы не допустить, он поставил своих надзирателей на молочные производства и на карамельные фабрики, и в аптекарские… И следит, чтобы были кошерные бульонные кубики и кошерный солод, и кошерное растительное масло, и, наверное, вплоть до кошерного слабительного. Даже коровы доятся под его надзором, и лоза дает вино и… много всего другого!

— Мне так кажется, — заметила Шана, — немецкие раввины работают главным образом на желудок.

— Золотые слова! — согласился Клацке. — У них здесь для всего этого есть даже особое выражение… странное такое… как бишь там… Вот! Вспомнил! «Забота о спасении души»!

Приближался Песах, еврейская Пасха. И, как обычно, этот праздник памяти об исходе детей Израилевых из Египта совершал в каждом еврейском хозяйстве небольшую революцию. Требование убрать из дома все следы квасного подвигало на масштабную генеральную уборку, чтобы не осталось ни одного стола или шкафа с невыдвинутым ящиком, ни одного пиджака и пальто с невывернутым карманом, ни одного невыбитого ковра, ни одной непромытой чернильницы, ни одной непротертой книги. Когда стулья перевернуты на столы и тоскливо торчат ножками к потолку, когда посуда, целый год служившая верой и правдой, исчезает в огромных корзинах, когда в ящиках, тщательно оберегаемых от соприкосновения с любыми следами хамеца, штабелями возвышаются листы мацы, пресных хлебов праотцев, — тогда все выглядит так, будто предстоит новый исход из страны рабства и будто ожидается скорый призыв к возвращению в земли предков. Наконец наступает седер, пасхальный вечер, семья церемонно собирается за столом и, вместо призыва на родину, из уст отца семейства выслушивает утешение: «В этом году еще на чужбине, в следующем году в Иерусалиме!»

Так из года в год обнадеживаются дети Израилевы. Так уже почти две тысячи лет снаряжаются они в поход и терпеливо лелеют неизбывную надежду.

В этом году так далеко еще не зашло, еще царил во всех еврейских жилищах на земном шаре, как и в доме доктора Розенбахера, хаос, и только посвященный мог ощутить дух праздника, витавший над водами, которые выливали из ведер в комнатах, на площадке и на лестничной клетке.

Только кабинет пока что удавалось раввину отстаивать от штурма женской гвардии, вооруженной тряпками и швабрами. Все остальные помещения уже пали под натиском пасхальной уборки и были защищены до праздника от вторжения. Так что теперь его кабинет служил одновременно приемной, столовой, спальней и всем прочим. И все, у кого был спрос на помощь раввина, скопом толпились здесь же и были вынуждены выслушивать нужды других страждущих.

Шана с удивлением наблюдала сутолоку на маленьком пятачке переполненной комнаты — возможностей оглядеться у нее было предостаточно. Раввин выслушал ее отзывчиво и внимательно, попросил присесть и обождать. В настоящий момент он диктовал, расхаживая по комнате, сцепив руки под полами сюртука; в углу рта сигарета, на макушке черная кипа. Юношески светлые волосы обрамляли узкий череп, вытянутое лицо завершала короткая бородка клинышком.