Сэмми Гронеманн - Хаос

— Не дурите, фрейлейн! Отдайте ермолку, она мне нужна!

Гермерсхайм направился к девушке. Она быстро спрятала шапочку за спину и прислонилась к дверному косяку.

— Пойдемте к нам! Илонка уже совсем сходит от вас с ума!

— Отдайте, говорю вам!

Гермерсхайм обвил Аманду руками, стараясь дотянуться до вожделенного предмета, последовала короткая возня, наконец проказница с размаху кинула ермолку в комнату, со смехом выскочила и захлопнула за собой дверь.

Гермерсхайм поднял ермолку, тщательно отряхнул ее, надел, подошел к столу и, еще разрумянившийся и запыхавшийся от борьбы, принялся читать благословение.

Между тем Йользон придвинулся к чайному столу, а Лёвенберг, склонив голову, невозмутимо корпел над своим фолиантом, будто в комнате ничего и не происходило.

— Что скажете на это, Йользон? — спросил Гермерсхайм.

— На что? На сказанное вами? Думаю, вы и так знаете! Только одно: евреям надо обратно в гетто!

— Ну, сел на своего любимого конька! — мрачно усмехнулся Кайзер.

— На конька не на конька, а так оно и есть! Плевать я хотел на всякую эмансипацию! Наш закон, наша Тора — она одна сохранила нас! А в нынешней жизни нам приходится выделывать кульбиты с этими формулярами, с этими Клуками и пряжками из ключей! Если человек не может правильно соблюдать закон, то он становится только символом, только памятью. Нет у нас уже субботы! Если кто-то носит ключ на брюхе, а не в кармане, и говорит: это как бы и не ключ уже вовсе, то и суббота становится «как бы»! Мнемотехника! И вся еврейская жизнь сейчас сплошная мнемоника! Нельзя забывать свое еврейство! Надо думать о Палестине! Надо помнить, кто ты есть! Мы не живем, как должен жить еврей. Мы уже почти перестали быть евреями, но вспоминаем: «как бы» надо жить по-другому, «как бы» все-таки евреи. Комедия да и только!

— Ну так и нечего участвовать в этом спектакле! — парировала Шана. — У нас в России ты либо еврей, либо нет.

— Вот я и говорю! А все потому, что там остались гетто. В гетто еврей живет как человек. Пусть как бедный, голодный несчастный человек, пусть дрожит за свою жалкую жизнь, зато не должен всю жизнь играть комедию, пока сам не запутается, где его истинное лицо, а где маска. Сегодня еврея толкают на мошенничество. И самое поганое: он знает, что ничего не принесет пользу. Нельзя жить одними символами. Евреи пьют из пустых бокалов, как актеры на сцене, и делают вид, что наслаждаются. Но они остаются трезвыми и голодными, и пустыми!

— Ну, вы чересчур обобщаете! — откликнулся Кайзер. — В конце концов, еще осталась определенная еврейская сущность. Еще существуют…

— «Еще»! Именно, что «еще»! В Германии о благочестивом еврее говорят: он еще религиозен, а об отпавшем — он уже либерал! Вот они «еще» и «уже»! Только вопрос времени. Вопрос двух-трех поколений. Все прейдет! А ортодокс размышляющий, думающий — вас я не имею в виду, Гермерсхайм! — тот точно знает, куда ведет этот путь. Он идет против воли, он упирается — но ничего ему не поможет. Все дело в том, в каком направлении он движется. Один идет напрямик, другой пятится назад — он смотрит в одну сторону, а шагает в другую! Из последних сил судорожно цепляется за все, до чего можно дотянуться. Хватается за соломинку, как утопающий. И ведь знает, что бесполезно, но держится. Соломинка — тоже своего рода символ!

— Мне кажется, — сказала Шана, — молодые не должны держаться за застывшие, мертвые традиции! Разве парики определяют веру?

— Вот и я говорю! — поддержал Йользон. — Здесь все пришло к тому, что парики важнее человека под ним!

— Слушайте, Йользон! — разозлился Гермерсхайм. — Может, вы хотите отменить и головное покрытие? Закон говорит, что замужняя женщина не должна показывать природные волосы, чтобы не понравиться другим мужчинам, кроме своего мужа! Хотите разрушить нашу мораль?

— Меня вам не надо бояться в этом плане! А не то мне придется иметь дело еще и с Амандой! Но скверное дело — в новые времена жить по тысяче древних предписаний!

— Так, значит, вы желаете реформировать? Господин Йользон — новый реформатор!

— Я? Упаси Бог! Кто я такой? И кто вообще может сегодня что-то реформировать? Мы знаем, что из всех этих реформ выходит! Тут отрезают один кусок, там — другой, а под конец не остается вообще ничего. А самое страшное, что в результате в каждом отдельном уголке иудаизм выглядит по-разному. Не остается ничего общего: ни отличительного признака нашей общности, ни надежды на совместное будущее! Не-ет! У нас нет иного выхода, как законсервировать нашу одинаковость!

— Но вы же сами сказали, что в сегодняшней жизни это не годится! — воскликнула Шана. — Вы сами признали, что даже ортодоксы покоряются новым веяниям и прогрессу!

— Так и есть. Именно поэтому я и остаюсь при своем мнении: мы должны вернуться назад, туда, где консервация возможна, где нас не будет касаться жизнь всех остальных в этом мире — в гетто!

— Нет! — пылко возразила Шана. — Чепуха! И это приходится выслушивать здесь, в Германии! Мы бежали из русского гетто сюда, на волю. Мы думали, там еврей не может быть евреем, там дискриминация не дает еврею доказать, чего он может добиться. Мы думали, за границей, на Западе, еврей, не теряя своей сущности, может свободно развиваться, может завоевать любовь и уважение людей, вместо унижений и презрения, выпавших на долю местечковых евреев!

— А я вам говорю: если бы из восточных гетто не было постоянного притока свежих сил, то в Германии давно бы не осталось ни одного еврея, — стоял на своем Йользон. — Вы там полагаете, что счастье здесь, вы рветесь из гетто на свободу, а мы здесь в том, что вы называете волей, начинаем прозревать, что не сможем выжить без крепкой каменной стены. Нам снова надо в гетто!

— Прекрасно! — скривился Гермерсхайм. — Вам надо, вы и подите! А мне и здесь хорошо! Чего это мне не хватает? На нашей вилле в Груневальде у нас все поставлено по закону. Можно и в Германии оставаться набожным иудеем и исполнять каждое слово, каждую букву Торы!

— Знаю я вашу «букву»! — усмехнулся Йользон. — Вы, как предписано, не пьете вина в доме нееврея, в субботу не касаетесь наличных. Для этого в ночных клубах, где вы гуляете, держите открытым кредит на субботу, для этого рядом с вами постоянно такие женщины, которые пьют вино за вас!

— Господин Йользон! — надменно поджал губы Гермерсхайм. — Здесь дама! Думаю, вы должны радоваться, что есть еще евреи, благочестивые и зажиточные, которые регулярно изучают Талмуд, как я или Лёвенберг!

— Намекаете, что я живу с уроков? — горько усмехнулся Йользон. — А как вы без них выглядели бы на балах на вашей вилле в Груневальде? Или в Халензе? Или где там еще вы отплясываете? Почему бы вам сейчас, как обычно, не пойти в соседнюю комнату упражняться в танцах — с Илонкой, с Амандой и с фрау Денеке? Вот ваши уроки Талмуда! Вы танцуете, Лёвенберг спит! Такого осла, как Лёвенберг, свет еще не видывал! Не понимает ни слова, зато каждый день является на занятия, как предписывает закон. Учение у вас тоже давно превратилось в пустой символ!