Сэмми Гронеманн - Хаос

Лишь на мгновение из-за блондинки мелькнула густая светло-русая шевелюра, когда барышня резко обернулась к посетителю. Тут она взмахнула правой ногой с такой резвостью, что из-под взлетевшей юбки выглянуло нижнее белье, ловко подцепила носком стул, с которого посыпались книги, опрокинула его и с завидной прицельностью, свидетельствовавшей о немалой практике, швырнула точно в берцовую кость вновь прибывшего.

Это было своеобразное, но очень внушительное приглашение присесть.

Остерман машинально уселся в полном замешательстве. Голова у него шла крутом: все увиденное абсолютно не соответствовало тому, что он себе нарисовал, ни в общем, ни в частности. Где-то на периферии сознания свербела назойливая мысль, что он не сможет, как собирался раньше, расписать Лее свой визит в редакцию во всех красках и тонкостях.

— Проклятье! Вечно мешают! — послышалось мрачное ворчание. — И как водится, в самый разгар дела! Эмма, восторг моей жизни, еще раз последний абзац!

— Айн момент, толстячок, — упитанная «горнистка» пробежалась по своей стенограмме. — Где эта ерунда? А, вот отсюда: «Когда наконец здоровый дух еще не сломленного в своей неисчерпаемой мощи народа воспрянет, чтобы, в унаследованной ярости берсерка с неотъемлемой германской сущностью, воспрять против восточного варварства и положить конец нравам и обычаям всяких там пашей с их гаремами?! Неужели и дальше на глазах немецких мужчин и женщин, немецких отцов и матерей будет твориться…» Толстячок, что там дальше будет твориться?

— Ага, подожди-ка… Что, черт меня побери, там будет твориться?.. А давай-ка подсыпем перчику в наш салатец! Значит, так: неужели и дальше будут твориться такие бесчинства, чтобы белокурые немецкие девы покорялись похотливым желаниям своих смуглых кучерявых пашей и с робостью и смирением ожидали минуты, когда всесильный владыка сераля швырнет им свой не слишком свежий носовой платок? Неужели и дальше напомаженные развратники, которые одеколоном стараются заглушить выбивающую слезу вонь, преследующую их из тех восточных краев, где качалась их колыбель… неужели и дальше их спрос на колыбели Запада в универсальных магазинах, их самоличное изобретение, направленное против здорового среднего класса, увеличится так, что…

— А ну-ка, попридержи вожжи! — «горнистка» грубо пихнула босса локтем. — Ты уже сам себя запутал!

— Пфф, так и есть. Пропало настроение! Исчезни, Эмми, свет очей моих! Пойди скрась жизнь Кардиналу. Да глянь, проспался ли он наконец!

«Трубящий ангел» одной рукой подхватила заветную тетрадку, другой вцепилась в светлый чуб, пышной грудью издала зычный глас и со всем весом своего очарования впилась долгим поцелуем в губы патрона, который при внезапном нападении лишь старался спасти свою трубку, подняв ее высоко над головой. После этого «горнистка» соскочила с колен и, наделав шуму, скрылась в соседней комнате.

Кандидат Остерман и редактор остались наедине.

— Черт побери! — воскликнул хозяин кабинета, засовывая трубку в рот. Пока он не пустил ее в ход, стал виден могучего телосложения светловолосый мужчина. — Черт побери! Вот она, чистая раса! Раздавит, как нечего делать, продувная бестия! Свобода печати такого сорта мне по душе!

Трубка оказалась в порядке. Успокоенный редактор развернулся к посетителю и впервые обозрел его. На его лице отобразилось удивление: что за комичная фигура в праздничном сюртуке, исполненная торжественности?

— Кто вы, собственно, такой?

Остерман был так огорошен, что не мог выдавить из себя ни слова, а только протянул руку с зажатой почтовой карточкой.

Исполин не дал себе труда взять ее в руки, а просто скользнул взглядом издалека.

— Ах, вон оно что! — он снова смерил Остермана с ног до головы. — Так это вы! Черт побери! — он стукнул себя рукой по колену так, что оно хрустнуло. — Нечто подобное я себе и представлял!

Тянулись минуты. Они сидели и молча пялились друг на друга, кандидат Остерман и доктор Шлифаке, главный редактор «Горна». Остерман пытался понять, насколько лестно для него последнее замечание, а Шлифаке беспрерывно попыхивал трубкой и хлопал несколько заплывшими глазами. Несколько раз он открывал рот, будто силился что-то сказать, но прошло еще некоторое время, прежде чем он изрек:

— Ну-ка, поделитесь, божий человек: я что, должен напечатать все эти слюни?

Остерман аж подпрыгнул, побагровев.

— Прошу вернуть мою рукопись! Вижу, я ошибся, мне здесь не место. Во всех смыслах! — заключил он, косясь на дверь, за которой исчезла Эгерия «Горна».

— Полегче, молодой человек! — сказал визави, спокойно покуривая трубку. — Опустите на стул предназначенное для этих целей место и не забудьте как следует распахнуть полы вашего свадебного наряда. Ну вы и фрукт! Бог мой, не разыгрывайте из себя оскорбленную барышню! Если бы ваша вещица не понравилась мне, стал бы я вас сюда выдергивать! Просто выразил бы глубокое сожаление, что вынужден отказать по причине завала. Или я должен растроганно жать вам лапу, приветствуя в вашем лице нового соратника, а?

Нечто в этом роде Остерман и впрямь ожидал, отчего сконфуженно сник.

— За этим тоже не заржавеет, уважаемый покровитель, — невозмутимо продолжал редактор. — Все в наличии, за той дверью, куда упорхнула полногрудая чертовка. По вашему представлению, там скрывается угроза, сбившийся с пути благонравный рыцарь. Вы заблуждаетесь, за дверью нет ни Венериной горы, ни Хёрзельберге, там покоится и ждет счастливого возрождения в высшей степени достойный Кардинал, он же доктор философии Гессе. Так что глупая болтовня и всяческий вздор — это по его ведомству. Но к делу: на какое вознаграждение вы рассчитываете за вашу статейку?

Остерман плюхнулся на стул, его осенило, что статья вроде как принята. А зачем бы его тогда вызвали? Но последний вопрос снова вогнал его в краску — на этот раз от удовольствия.

Он сделал великодушный жест, полный скромной гордости:

— Я пишу не ради материальной выгоды. Доверяю вам самим определить гонорар.

Редактор опять молча впился в него пристальным взглядом.

— У вас есть судимость? — неожиданно спросил он.

Остерман лишился дара речи. Уследить за скачками мысли собеседника было превыше его сил.

— Вы видели фарс «Партия Клабрии»? — последовал следующий вопрос. — Были у Херрнфельда на Александерплац?

И эти вопросы не имели никакого отношения к теме.

— Никогда! — решительно замотал головой Остерман. — Я не посещаю подобные заведения!

— А напрасно! Это ваша обязанность, если желаете изучить евреев. Я каждую пьеску смотрю по меньшей мере три раза! Прусская верность долгу! Там один посетитель кафе спрашивает: «Как думаете, что я получу за этот сюртук?» А другой благородный единоверец отвечает: «Год тюрьмы…» Три месяца получите за вашу статью!