Сэмми Гронеманн - Хаос

Справа и слева с лавочных вывесок его держали под надзором странные буквы надписей на чужом языке. Восточного типа женщины в длинных шалях прямо перед входом в здания горласто торговали продуктами и всевозможными невероятными вещицами. Мужчины со спиралями локонов, свисавших с висков, и в долгополых кафтанах гомонили посреди мостовой, которая здесь из проезжей части превратилась в площадку для сходок. Повсюду, мешая проходу, под ногами вертелась бесчисленная ребятня, грязные разводы на руках и мордашках которой могли бы посоревноваться в живописности с Генуей и Неаполем.

Ошеломленный Хайнц прокладывал себе дорогу через всю эту сутолоку, время от времени останавливаясь, чтобы заглянуть в открытые двери подъездов, где на стертых ступенях черноглазые детишки вели с серьезными лицами меновые сделки. Он поражался выразительному обличью стариков, чьи патриархально-одухотворенные лица никак не вязались с родом их занятий. Тут старец, который мог бы послужить моделью для статуи Моисея, демонстрировал серые клетчатые брюки и, подняв края штанин, что-то настоятельно втолковывал молодому небрежно одетому франту, который нерешительно покусывал ноготь. Там в открытом окне виднелась скульптурная группа библейских мучеников, которые рассматривали на солнце бриллиантовые сережки. Женщины выглядели куда более прозаично: тучные, расплывшиеся, они переваливались вдоль и поперек улицы. Хайнцу подумалось: одень их в европейское платье, и они легко впишутся в любой светский салон, не привлекая к себе любопытных взглядов. И было грустно сознавать, что необычайно красивые девушки с глубокими темными глазами, в которых отражались все тысячелетние горести и познания их народа, однажды опустятся до наружности и повадок своих матерей.

Наконец он добрался до гостиницы Борнштейна и вошел в общий зал. За стойкой хозяин, крепкий еврей с пушистой короткой бородой, в расстегнутом сюртуке и жилетке, опершись локтями о прилавок, пререкался с молодой парой, явно обитавшей не в этом районе. Юноша носил ленту студенческого братства, его спутница походила на консерваторку.

Хозяин весьма грубо наезжал на них:

— А мне-то что! Какая чепуха, день шекеля! И что это за зверь: шекель?

— Но вы должны были слышать о сионизме, — спокойно возражал студент. — Шекель — это ежегодный взнос. Одна марка.

— Ну, и что с этим взносом? Если я дам марку, что с этого будет?

— В программе сионизма есть пункт о создании на правовой основе общественных поселений для еврейского народа на нашей родине в Палестине.

— На мою марку? Вот вам новое вымогательство! Теперь уже интеллигентные господа и дамы из Тиргартена выуживают у русских евреев деньги! Куда катится мир!

— Мы ничего не выуживаем, — обиделась девушка. — Мы идем ко всем евреям, немецким или русским, неважно. Сегодня день уплаты взносов, вот мы и собираем. Это не вымогательство, а дело каждого еврея.

— Не, Брандлер, ты слышал? — расхохотался им в лицо хозяин и ударил кулаком по барной стойке. — Больше не вымогательство, а твое дело!

Из-за стола у окна поднялся толстый красноносый еврей и зашаркал к спорящим.

— Мое дело? Шекель? Палестина? Сионизм? Нет, это дело не для меня! Зачем богатые хотят избавиться от просителей? На благотворительности держится мир!

— Значит, не хотите? — разгорячился студент. — Ну, ладно. Не будем понапрасну тратить время!

— Знаете что, юноша, — усмехнулся Борнштейн. — Таких казистых просителей я еще не видел. Вот, получите! — Он порылся в кармашке жилета.

— Спасибо большое! — колко сказала девушка. — Подачек нам не надо. Мы принимаем шекель только от евреев, которые признают нашу программу. Мы ищем людей, а не деньги!

Они рассыпали по стойке стопку напечатанных листовок и прошли к выходу мимо Хайнца, остановившегося в дверях. Борнштейн проводил сионистов взглядом и, заметив нового посетителя, с угодливой улыбкой пошел навстречу. В его заплывших глазках мелькнуло беспокойство — он явно не знал, чего ожидать от этого гостя.

— Что господину угодно? — его физиономия вдруг приобрела подозрительное выражение. — Вам тоже нужен шекель?

Хайнц поспешил успокоить хозяина:

— Нет, не нужен. Я хотел справиться об одном из ваших постояльцев.

— Сколько сегодня было посетителей! Эти сионисты целый день бегают по городу. Так господин ищет у меня жильца? А вы не из полиции будете?

— Нет, нет. Я ищу некого господина Шленкера.

— Ой! Йосла Шленкера? — воскликнул Брандлер. — Так тот нынче живет с Клацке! Клацке знаете? Тоже мне делец! Письма, видите ли, писать захотел! Думал, дело плевое, письма-то писать, оборванец! Мой хлеб приохотился у меня отнять. Дохлый номер!.. Письмецо изволите? Ой, что я мелю! Пройдоха направил вам прошение?

— Меня не интересует господин Клацке, — повеселел Хайнц, разглядывая бушующего красноносого писца. — Я ищу господина Шленкера.

Между тем Борнштейн повытаскивал из всех карманов разнообразные бумажки, разложил их по стойке, наконец извлек и предъявил гостю помятую писульку с новым адресом Йосла на Аугустштрассе.

Когда Хайнц собрался уходить, хозяин постарался удержать его — видимо, совесть не позволяла отпустить такого важного господина, ничем не поживившись.

— Виноват, — подобострастно сказал он. — А господин часом не медик? У меня есть отличный врачебный саквояжец с инструментом для операций — как новенький! Дешево отдам!

Хайнц вежливо поблагодарил и пошел к выходу.

— А паровой плуг вам не нужен? — крикнул Борнштейн вдогонку. — А дамскую сумочку, серебряную? Или шнурки для ботинок?

Хайнц заспешил на улицу. За дверьми кучка молодых людей рассматривала распространенные сионистами листовки, один из них читал текст вслух. До ушей Хайнца доносились отдельные слова: «Шекель… Базельская программа… Решение еврейского вопроса…»

Он усмехнулся: «Когда уже будет решен этот вопрос?» Его взгляд упал на листок, валявшийся на тротуаре. На нем крупным шрифтом было напечатано:

«Сегодня ровно в восемь часов

решение еврейского вопроса».

— Эрих Шмидт писал…

— Мне без разницы, что там писал Эрих Шмидт!

— Позволь, Гамбургер! Это он открыл «Прафауста»!

— Ах, да сам Гёте понятия не имел о Клейсте, что уж говорить об его эпигоне! Курфюрст никогда не собирался всерьез казнить принца. Его монументальный образ был бы разрушен, если Наталия или офицеры могли повлиять на него. Он духовно выше них и с самого начала принимал в расчет все их умыслы. Его же целью является радикально перевоспитать единственного человека, который ему неровня. Для этого он с беспечностью властителя применяет мощное психологическое средство, а именно: страх смерти. Таким образом он понуждает принца к размышлению, к анализу, понуждает обратиться к самому себе. И только достигнув этого — не раньше! — провозглашает изначально имевшееся в виду помилование.