Михаил Елизаров - Земля

Я как мог успокаивал себя, что нынче не девяностые. Ведь, по сути, я не сделал ничего непоправимого, не убил, не искалечил никого, только припугнул. Да и цена покойницкого вопроса была, в общем-то, смешная, максимум в тысячу баксов. За такое уже не закапывают…

Я на всякий случай представил себя стоящим по пояс в заиндевелой, с лиственным перегноем, почве, с сапёрной лопаткой – смотрю снизу вверх на дула бандитских пушек, а подступающая смерть сладковато пованивает пеной для бритья…

Беленисов и Катрич, говорившие до того о какой-то Свиркиной, вдруг захохотали, каждый на свой лад: Беленисов – всё тем же тихим собачьим смехом, а Катрич – громко, с удовольствием, как подвыпивший гость.

Но выглядело это так, словно они каким-то непостижимым образом подслушали мои мысли. Я подумал, что и лопатку, и мешки они тоже подложили нарочно – для атмосферы.

Поворот в лесок мы благополучно проехали, свернули на трассу, идущую вдоль железнодорожной насыпи.

Беленисов, как заевшая пластинка, по третьему разу спросил:

– Служил где? – и я, разом вспотев, сообразил, что это наконец-то заговорили со мной.

– В стройбате.

– А территориально?

Я зацепил полусонный взгляд Беленисова в стекле заднего вида:

– В Белгороде…

Он покивал на пейзаж за окном:

– А чё это за херь такая, которой склоны выкладывают, чтоб не оползали? На чешую похоже…

– Сетка для армирования. Я не помню точного названия. Геомат вроде.

– Ага… А мы вот с Дмитрием Олеговичем, – Беленисов покосился на Катрича, – в Бишкеке служили.

– Знаю, – сказал я, радуясь, что у нас завязывается беседа.

– Откуда? – весело удивился Катрич и даже сел вполоборота. Спортивный его костюм зашелестел подмышками.

– Никита как-то говорил.

– А он тебе рассказывал, как Геннадий Александрович, – я догадался, что это он про Беленисова, – бил из карабина байбаков? С какой дистанции. Не?.. Двести метров и никакой оптики! Только открытый прицел!

– А оптика лишняя, – вмешался Беленисов. – С ней целиться долго, а на всё про всё – секунды две – три. Или занырнёт под землю, пидор.

– Там в чём хитрость… – рассказывал Катрич. – Надо точняк в бо́шку ему захуярить. А она у байбака примерно такая… – он показал кулак, сухой и костистый. – Ты из эскаэса стрелял?

– Только в руках подержал. На присяге.

– Промежуточный патрон, он довольно мощный, – глаза Катрича вдруг сделались маслеными, как у садиста. – Тушку после подбираешь, а у него шкурка по хребту лопнула… Геннадий Александрович, а скажи по совести, ты с двухсот метров попадёшь ещё по маленькой башке?

– Уже вряд ли… – с притворным смирением сказал Беленисов. – Но на сто пятьдесят точно справлюсь! А вот ты и с пятидесяти промажешь, – он сочувственно хлопнул Катрича по плечу.

– Ну, я по другому специализируюсь. Зато из тэтэшника с двадцати пяти метров всю обойму в кружок кладу…

Я догадывался, зачем они разыгрывают этот спектакль устрашения.

– Сенсеи, – я сложил ладони почтительной лодочкой. – От вас никому не уйти.

Они переглянулись, и Беленисов продолжил с томной неохотой:

– Наши сначала подумали… Но потом всё же решили тебя, долбоёба, пожалеть.

– А кто решил? За что жалеть? – невинно спросил я. Хотя прекрасно понял, о чём он.

Мы подбирались к центру Загорска. Где-то неподалёку были вокзал и оптовый рынок. Я даже мельком признал улицу, по которой мы с Никитой шагали в “Ивушку”.

Катрич по-стариковски покачал головой:

– Я хуею с нашей молодёжи!

– Кто? – переспросил Беленисов. – Мултанчик. Ты ж его агентов сегодня зачикатилил.

– Я и не знал, что это комбинатовские! – с жаром возразил я. – Мне сказали – приезжая контора беспределит! А так бы я в жизни не тронул сотрудников Андрея Викторовича!

Катрич живо улыбнулся:

– Ты прям как грузин из анекдота…

– Чё за анекдот? – полюбопытствовал Беленисов. – Какой грузин?

– Судья спрашивает: “Падсудымый Ананишвили, зачэм вы изнасыловали дэсятилэтнэго Гоги Баранишвили?” – Катрич почмокал, изображая для пущего грузинского колорита сталинскую трубку. – А тот отвечает: “Шол по лэсу, сабырал грыбы, вдруг выжу – малчык!.. Думал – дыкый!” – Катрич одиноко засмеялся. Но и так было ясно, что анекдот он вспомнил не для увеселения.

Узкий взгляд Беленисова полоснул из зеркала, как сквозь щель амбразуры:

– По-хорошему, тебя ещё за подлянку с братом стоило бы наказать…

“Фиат” замедлил ход, фары высветили крупноячеистую рабицу, деревянный вагончик-недомерок с надписью “Гробус” и бывшее депо узкоколейки, похожее издали на мрачный викторианский особняк.

Во дворе находились пять или шесть легковых иномарок. В отдалении, как изгой, стояла облепленная мокрым снегом лобастая “буханочка” – катафалк или эвакуатор, только непонятно чей, комбината или шелконоговской “Мемориал-авто”. Рядом с “буханкой” было полно свободного места, но Беленисов пристроился рядом с чьим-то “мерсом”, для чего пришлось взгромоздиться двумя колёсами на высокий газон, так что “фиат” накренило, как лодку, севшую на мель.

Заглушил мотор. Угомонились радио и скребущие по стеклу дворники. Сделалось очень тихо.

– А здесь чего? – спросил я, указывая на депо.

– Разговор к тебе будет… – Беленисов потянулся и зевнул. – Типа последнее предупреждение.

– Чёрная метка! – добавил чеканным голосом Катрич.

– Да не вопрос! – я на самом деле очень приободрился, как только понял, что всё в итоге сводится к “вызову к директору”. – Поговорим. Я только за!

Беленисов распахнул дверь, и в салон хлынул холод. Катрич заворчал, что выбираться теперь неудобно, – его дверь не открывалась нормально, упираясь в соседствующий “мерс”:

– Отсюда только вытечь, блять, а не выйти! – но, однако ж, протиснулся.

Я же просто перебрался на другую половину сиденья и вылез с водительской стороны.

Внешний треснувший экранчик на моей многострадальной “моторолке” совсем затянуло каким-то техническим бельмом, и, чтобы посмотреть, который час, нужно было телефон открывать. Насущное время (а было около шести вечера), впрочем, никак не отразилось у меня в мыслях. Вместо этого подумалось, что с момента, как я заявился сюда просить Чернакова о работе, прошёл всего-то месяц.

Возле ворот производственного блока, с которых когда-то началась моя экскурсия по цехам “Гробуса”, одиноко топталась и курила женщина в серебристой курточке. На согнутом локте у неё, похожая на огромный амбарный замок, болталась сумка. Из-под опущенного капюшона выбились прядки волос. Порыв ветра, смахнувший снежное облако с крыши вагончика, опрокинул капюшон, и я узнал простенькое, всё в родинках, личико чернаковской швеи – “красавицы” Заремы.