Михаил Елизаров - Земля

Я смотрел на него прозревшими глазами и не понимал, как вообще мог принимать его за смешного гневливого старикана?! И какими беспощадными сделались лица у Беленисова и Катрича…

Сёмин рассеянно барабанил пальцами по столу. По скулам его перекатывались желваки. Только не было понятно, какую именно эмоцию он сдерживает, смех или же гнев, а может, всё вместе.

– А если бы тебя охранять гей-клуб наняли, ты б тоже так сказал – семью содержать?

Вертелся на языке ответ: “Работа отдельно, пидарасы отдельно”, озвученный когда-то возле “Элизиума” начальником гапоновской охранки Иванычем. Но я подумал, что лучше не дразнить гусей.

Сказал:

– Прощальный дом по-любому не гей-клуб…

– Ты на прямой вопрос не ответил! – Сёмин бычливо давил взглядом. – Гей-клуб будешь охранять?

– Нет, не буду, – ответил я под чьё-то хихиканье.

– А по факту получается, что будешь! Гапон – он же пидарас! Ты ж себя опозорил! И заодно брата своего!..

– Нельзя так, Владимир… – перебил Сёмина Мултановский. Говорил он без злобы, с каким-то непередаваемо горьким отвращением. – Ты ж как… Пустая бутылка в метро! Вагон трясёт, её мотыляет туда-сюда по полу. Отпихнёшь, она дальше себе катится. Другому под ноги… – и покачал головой. – Стыдно!..

– Короч, паренёк… – Катрич поглядел весело и убедительно. – Если ещё хоть раз… Где-то что-то… – и седой мужик противно захихикал над его словами. – Ты меня понял…

Мултановский насупленно кивнул Катричу. И снова повернул голову ко мне:

– Всё уяснил? Вот и молодец. А теперь свободен… – и брезгливо, по-чиновничьи, двинул рукой в направлении к двери. – Такой у нас нарисовался конструктив…

Щёки мои пылали, сердце колотилось как бешеное. Казалось, большего стыда я за жизнь не испытывал. Не знаю, почему на меня так угнетающе подействовало сравнение с бутылкой в метро. Я представил эту недопитую “Балтику”, липкий ручеек пролитого солода на шероховатом полу вагона. Крен вправо – покатилась, влево – опять поменяла курс, и так до тех пор, пока чья-то рука не поставит осточертевшую всем бутылку. Потом поезд тряхнёт, и она снова примется за старое – кататься по полу, мешаться под ногами…

Я не сразу ушёл из “Гробуса”. Всеобщее презрение людей, ещё недавно принимавших меня как своего, подкосило. Я присел на верхнюю ступеньку и пару минут слушал (получается, подслушивал) чужой разговор.

От навалившейся слабости я снова перестал различать голоса – только Мултановского узнавал, уж очень он характерно дребезжал.

– Киндер-сюрприз, бля, залупистый! Ему, сука, кости переломать надо, а вы, Андрей Викторович, ещё говорили с ним вежливо! Не понимаю!

– Хе, ну так иди догони, в чём проблема?! Переломай, прояви себя!

– А я тут при чём? Вообще-то Андрея Викторовича кинули, не меня!

– Тогда и не духарись, Аль Капоне…

– Валер, вот хуле ты щас на меня наезжаешь, а? Мужики, чё он до меня доколупался?

– Да, блять, ту-ду-ду-ду! Двоечками насыпать в голову ему! И всё, блять! Он же шкаф! Громко падает!..

– Андрей Викторович, а если он не заплатит?

– Да хер с ним! – проскрипел Мултановский. – Я не жду никаких денег. Пусть уже из города побыстрее съёбывает… Лишний грех на душу брать из-за этого говнюка мелкого!

– А Кротяра малой мясца поднабрал. Заметили, мужики? Будет через пару лет как Никитос, когда брюхо себе наебёт…

– Раньше за меньшее закапывали! Надо было ему для профилактики пиздюлей навешать!..

– Всё, бля! – Мултановский вспылил. – Распетляли тему! Больше поговорить не о чем? Один про пизду всю дорогу, другой про пиздюли!

– Мне кажется, или в коридоре кто-то ходит?

Я не стал дожидаться, что меня обнаружат, и слетел вниз по ступеням.

Не ощущая уличного холода, а один лишь внутренний испепеляющий жар, я в полубеспамятстве за каких-то десять минут яростно отмахал от “Гробуса” до рынка.

В телефоне обнаружился пропущенный звонок Мукася, но перезванивать я не стал. Вместо этого раз десять набирал Капустина, собираясь высказать всё, что думаю о нём, Гапоне и чудовищной подставе, навсегда рассорившей меня с комбинатом. Диспетчер-автоответчик неизменно сообщал в трубке: “Абонент недоступен”.

Взбешённый, я взялся набирать ему гневное смс, но в итоге ничего не отправил. Отвлекла юродивая, что появилась из павильона Гостиного двора. Она что-то мычала или же пела, и это невнятное, с опухшим ртом, говорение вместе с ужасающей вонью её рыхлых одёжек почему-то сбивало с мыслей об отчаянной моей ситуации.

В Рыбнинске лет десять тому жила бабка-бродяга по кличке Козява. Она, пока не подевалась куда-то, частенько прогуливалась возле нашей школы. Малышня из начальных классов обступала её с криками: “Чистый воздух идёт, чистый воздух идёт, а Козява придёт, чистый воздух уйдёт!”, чтобы потом кинуться врассыпную, когда Козява, взревев, вскинет свою клюку и, великолепно матерясь, бросится на оскорбителей. От старухи несло чудовищно – непередаваемый букет пота, мочи, ещё чего-то больного, кожного. Она была агрессивна, но медлительна. Поэтому выбиралась визжащая от ужаса и восторга жертва, которую силой удерживали, а потом швыряли в объятия Козявы…

Они пахли как сёстры – рыбнинская бабка и эта загорская юродица. Люди на остановке морщили носы и терпели. Долговязый, пышноволосый, как дьякон, парень в зябкой рокерской куртке и кожаных штанах меланхолично буцал ледяные булыжники с тротуара на дорогу; круглой комплекции мужик кутал воротником горло и общался по мобиле удивительно мелодичным бабьим голосом – казалось, поёт песню “Валенки”; строгая женщина в каракулевой шубе читала и время от времени нежно сдувала снежинки со страниц.

“Рокер” был при усах, с ржавой бородёнкой генитального вида. Я всё думал, кого же он мне напоминает, и вдруг вспомнил коммунара на посмертной фотографии, парижского Гэри Олд-мена под номером одиннадцать, скалящего рот в утлом гробу.

Грудь сразу обволокло тяжестью и унынием. Я понял, что чёртова “Memorial photography” никуда не девалась из моей памяти, я всё время таскал её в себе, просто не замечал, свыкшись.

Внезапно с покатой крыши ближайшего павильона съехала снежная, геологических размеров плита, обвалив попутно полутораметровые сосульки, похожие на щупальца Ктулху. Они разбились вдребезги, как тысяча сервизов, – может, тонна льда. Мы всей остановкой оглянулись на грохот. Лишь юродивая безмятежно тянула свой гундосый вокализ.

Из киоска с выпечкой вышел статный, надменного вида азербайджанец, больше напоминающий колумбийского наркобарона, чем хлебного торговца. Протянул булку бомжихе, та приняла и, не благодаря, поковыляла в торговые переулки Гостиного двора. Ушла, а запах её остался – сальный и гнилой. И таял ещё долго, наводя на мысли о погасших звёздах – их уже нет, а свет от них всё летит, летит сквозь космическую вонь.