Леонид Лушников - След заката

— Подвези в верха.

— Давай! — Тракторист покосился на черный и новый полушубок пассажира, подумал: «Начальник какой-то?!» А вслух добавил: — Боровой на четвертой ленте. Там повал идет вручную. Балочная машина не поднялась. Не изобрели еще… Да вон и начальник!

Трифонов поморщился, но деваться некуда, придется с Боровым встретиться. Дмитрий Боровой с бригадой только что спустился вниз на обед. Увидев Трифонова, выпялил от удивления глаза:

— Здорово были! Ты как тут? Что-то ты зачастил на наши деляны? — Боровой хитро прищурился.

— Каком вперед… Проветриться приехал. Больно-то не ори! Я тут тайно, — Трифонов всплеснул перед Боровым ладонью.

— Да ладно темнить! А мы только что вспоминали твой метод ручной валки. Отвыкли с машиной и как подступиться к лесине, не знаем. Может быть, после обеда поднимешься с нами и покажешь?!

— Вечером уеду, — соврал Трифонов.

У столовой, срубленной наспех, толпились лесорубы. Боровой раскрыл дверь перед Трифоновым. Сели за стол в сторонке. Положено бригадиру и итээровцам из другого котла.

— Любаша! — крикнул Боровой. — Еще одну чашку и ложку…

Из-за кухонной перегородки выплыла располневшая на казенных харчах жена Борового, спросила:

— Кому это? — Но, увидев Трифонова, расцвела в улыбке. — Корнилович?! Налью пожирнее…

— Как всем, — сморщился Трифонов.

Лесорубы уминали борщи и тушенную с мясом картошку молча. Боровой исподлобья поглядывал испытующе на «железного лесоруба», думал: «Точно берлогу он тут засек. Зачем ему медвежатина?! Ради азарта?! Непохоже… Будет фоловать — не пойду!» — твердо решил он, потянувшись за очередным куском черного хлеба, наваленного на стол горкой. — Не хватало еще на старости лет срок отхватить!» Он выхлебал щи, отодвинул чашку, глядя все еще с любопытством на Трифонова, заговорил тихо:

— Тут, Корнилович, почти стопроцентная спелость. Прироста нет и валим подряд, трелюя сразу с двух пасек. План гоним на двести…

Люба обслуживала пришедших на обед мастеров, прислушивалась к спокойному голосу мужа. Помогала ей рыженькая девчушка. Мужики, расслабленные и сытые, волгло, поводя глазами по избе, пополегли прямо на полу возле печки, сваренной из бочки-пятисотки, жравшей дрова кубометрами. Табачный дым сизым облаком витал под потолком.

— Ну, Любаша, спасибо за хлеб, за соль! Пошагаю к делу…

Трифонов напялил шапку на голову, вышел на мороз, попрощавшись со всеми. Боровой вышел проводить.

— Может, заглянул бы на лесосеку? — Боровой прищурился.

— В другой раз, Митя…

Укатанный тяжелой техникой, снег хрустко скрипел под валенками. Шел и думал легонько об охоте. Тянуло и занятно было, как в молодости, в одиночку выманить из берлоги зверя и жахнуть дуплетом прямо в морду, а потом увернуться! «Ныне не та уже ловкость, — подумывал он. — А ежели поскользнусь?! Али ружье даст осечку? Что тогда? Гроб с малиной… Надо бы кого-то заманить. А кого? Боровой вряд ли пошел бы… Теперь уж поздно святую воду пить, когда в грехах по горло…»

В небольшой сторожке, жарко натопленной, малорослый, но шустрый мужичок Силантий плел корзину, мычал что-то под нос, зажав колодку меж ног. С этим приработком к своей тощей зарплате он содержал и воспитывал сиротинку внучку, работающую в свои четырнадцать неполных лет посыльной у Борового. Войдя в домик, срубленный из коротышей, так, полушутя, зная, что Силантий трусоват, позвал его с собой. Потом спохватился, но уже было поздно. Силантий неожиданно ухватился за это обеими руками:

— А че! Едрена вошь! С тобой хоть куда! Сколь мяса дашь? — выпялил он на сразу растерявшегося Трифонова белесые глазки, прикрытые, на удивление, длинными и пышными ресницами, не поредевшими от старости и доставлявшие ему на морозе немало хлопот. — И жиру бы нутряного с кило. Кашель меня заедает…

— Курить бросай. А жиру в нем сейчас немного. Мяса бери — сколь унесешь…

— Лады!.. По рукам!

— А ты хоть медведя-то видел? — Трифонов присел на лавку.

— Не боги горшки обжигают! — ершился Силантий, возбужденный до крайности. Трифонов только головой покачал.

В этот день выйти на хребет не удалось. К вечеру так завьюжило, что белого света не видно. Пришлось ждать погоды. Трифонов попытался отговорить старика, но тот хлопал ресницами, выкрикивал, косясь на спящую за занавеской внучку:

— А ежели тебя бурый заломает, а?! Кто те спасет?

— Ну, ладно! Не ершись…

К ночи четвертого дня пурга наконец-то прилегла на сугробы, словно уснула, намаявшись в трудах. Трифонов, выйдя по нужде на волю, удивился тишине и белому лунному свету, изорванно стадившемуся по хребту, твердо решил: «Пора пробиваться к месту, а то еще закрутит».

Еще до рассвета, отмерив на широких охотничьих лыжах около десятка километров, они ввалились в избушку, срубленную Трифоновым, схваченную изнутри морозом, словно клещами, но почти не тронутую снегами. Бывалый охотник и лесоруб угрело воткнул сруб за каменистой гривой, волочившейся вдоль хребта. Никто тут за это время не побывал, и запасы дров были целы. Силантий, чтобы выслужиться и показать, какой он ловкий, развил бурную деятельность: топил очаг, набил снегом чайник, аккуратно резал вареную колбасу, нынешний деликатес, с необычайным интересом поглядывая на заиндевелую бутылку, поставленную Трифоновым на нары.

— А далеко берлога отсель? — спрашивал Силантий, как будто небрежно, прикуривая от уголька, катая его в мозолистых ладонях.

— Совсем рядом… На лыжах за полчаса дойдем…

Весь вечер строили план, экономно попивая из кружек водку. Трифонов, пяля большие черные глаза на напарника, учил, что делать, как себя вести на всякие случаи. У Силантия впервые дрогнули губы, но он виду не показал, а, наоборот, еще больше ерохорился, моргая мохнатыми ресницами.

— Ты не боись! Чать, я мал да удал!.. Ха-ха-ха! Отмахнемся! — Хмель бодрил и звал на подвиги.

— Смотри, удалец! Не наложи в штаны…

Тропили лыжню к берлоге рано под лунным светом, вилюче кладя ее меж деревьев по пологому склону. Вскоре перевалили хребет, весь утыканный мелкими останцами. Снег тут сползал волной вслед за ветерком, переваливающим седловину. Трифонов шел по своим старым отметкам, молил, чтобы зверь оказался на месте, чтобы не промахнуться и не сгубить самого себя и старика, как-то разом поникшего в печали. Около буреломного овражка, где мочажина была забита сухостоем, пришлось прорубаться топорами до полянки.

— Кажись, пришли! — тихо вымолвил Трифонов, засовывая топор за перевязь, плотно по поясу охватывающую полушубок. — Точно, здесь!.. Вишь, чуть-чуть парок стелется у скалки. Лежит! На месте!.. — радовался он, чувствуя, как к сердцу подтекает холодок.

Силантий же от страха отвечать уже не мог. Зубы он сдерживал с трудом, чтобы не пустить их в пляску и не дробить друг о друга, как голыши в решете. Он сбросил с плеча двухсаженную слегу, вырубленную по пути в березняке, пятился и хрипел, словно придавленный непомерной тяжестью: