Леонид Лушников - След заката

— Горе-строители! — вопил Петр Семенович, залезая на плоскую крышу курятника. — Говорили, что под гривой плывун! Потому деревню строили ранее наши деды ниже. Вам сортиры строить!.. Ха-ха-ха!

К оравшему на всю деревню старику присоединились все деревенские, обсуждая событие, припоминая, как на гриве нет-нет да засверкают родники, а потом так же неожиданно исчезают. Вроде бы сухо, а кол забьешь, вода хлюпает. И старица в иные годы колышется…

Стройку на время заморозили. Приезжала комиссия из области во главе с Березиным. Походили вокруг, поглядели на утопший экскаватор, от которого на поверхности торчал только хобот с ковшом. Мальчишки ныряли с него в котлован, а люди дивились и радовались:

— Есть бог!..

Николай Петрович тут же разнес в пух и прах исследователей, геологов назвал тупарями и, расстроенный, даже не зашел в деревню. В Темирязевском, перед тем как улететь на вертолете в Яр, со злым упрямством сказал Алексею:

— Не лыбься!.. И старикам скажи, что еще не вечер… Пусть не радуются! Петр Первый на болоте Ленинград построил.

— Ну, то Петр Первый, — Алексей не отводил взгляда. — А здорово мазу вам показала природа. Век живи — век учись!

Березин ничего не ответил. Винты взбугрили траву. Заветрило резко в лицо и грохот винтов ударил в уши. Кедров, придерживая шляпу, попятился к машине. Алексей пошел следом, глядя на то, как в синем небе терялась винтокрылая машина. Вскоре исчезла совсем, как будто ее и не было… Над тайгой воцарилась тишина…

Неистово куржавится по Уральским горам лютый мороз. Распадки и ущелья завалило по горло снегами. Кругом жуткая непролазь. Подровняло и укрыло летники белым покрывалом, зализав каменные лобины скал, перечертив их угрюмые в это время года морды леденисто-сине-белыми прожилками льда. Тайга будто вымерла. В сонной измороси купаются ельники, сохраненные на семенники. Изредка нарушит безмолвие зверь да пролетит над вершинами деревьев зазимовавшая в этих суровых местах птица, рассекая натянутый, как струна, стылый воздух, звеневший и спиравший дыхание.

Но только на беглый взгляд тайга кажется пустынной. Жизнь в ней колготится. И люди нарушают ее покой. Там, где еще стеной стоят леса, в самом истоке Каменки, неистовым и неумолимым валом катятся лесозаготовки. Рушатся столетние лесины на землю со стоном, вздымая вихри снежной пыли, подминая под себя юный подрост, взошедший из семян дерева-матки и не достигший зрелости. По-звериному ярится и рокочет мотопила, безжалостно вгрызаясь в застывшую на морозе древесину, и путанно тонкий аромат смолы вяжется из бело-желтого спила, венком из опилок обсеявшего еще слабо дышавший пень, опиравшийся на могучие корни, уходящие глубоко-глубоко в матушку-землю. И не встанет в этом месте больше дерево, и не будет косматить его крону ветер и порошить на макушку снежную крошу. Может быть, через много-много лет поднимется рядышком таежный великан, но уже во времена других поколений. А пока прореха в стене тайги. А к весне, когда первые солнечные лучи коснутся снежных пластов, затеплится мартовская канитель, возвращая из спячки все живое, и потечет от живых еще корней белая древесная кровь, боль вернется, и всплакнет горючей янтарной слезой обезглавленный пень, в последний раз переживая страшную рану, навевая на человека печаль!.. Вот отчего не любят лесорубы посещать вырубки. Надолго в сердце вклинивается потеря, коснувшаяся души ранней весной… Грусть непогодит сердце! И все проходит с первыми заморозками, с первым сокостоянием, душа приходит в состояние успокоенности, заботы. Руки тянутся к топору и летят щепки, скашивая ту грусть-печаль стальным острием. И так испокон веков!..

Дмитрий Боровой, растроганный весенним душевным разрывом, медленно поднимался на главный хребет, чтобы окинуть взглядом долину, трогая ласково руками столы пней, подогретых солнцем, говорил с трогательной ноткой:

— Вы уж простите меня, дорогие!.. Не по своей воле, а вина на мне!

Он кланялся почти каждому пню, пока не вышел на курумник, забитый еще снегом. Хребет встретил его южным ветром. Дмитрий наглухо запахнул телогрейку, огляделся. Раздетая им же земля в долинных склонах выглядела как после побоища. Начисто исчезли совсем недавно бушевавшие тут боры. Пни, пни!.. Исковерканная тяжелыми траками земля, смешанная с бурым снегом, парила, как будто после огня. Штыками торчали обрубы в завалах мусора и хвойных лап, побуревших, словно проржавевших от первого тепла. «И всего-то делов! — пришла горькая мысль, стиснувшая грудь обручем потери. — А что сделаешь?! Без леса — нет жизни… Но надо бы поумнее! А главные умы там, наверху. Они не видят всего этого безобразия. Они ходят по паркету!..»

Долго стоял Дмитрий Боровой на голой хребтине, каменистым горбом уходящей на север, терзая своими невеселыми мыслями душу, покуривая и вспоминая, как пришел он со своей бригадой сюда четыре года назад и обомлел от красоты! А потом первый волок… И все пошло-поехало, затянули планы и не заметил, как ушла та первая душевная радость. Опомнился вот только сейчас, когда ушли вальщики и растаявшие снега не обнажили голую долину, где еще суетились людишки, добивая последние сосны за отрожком. «И не замечал ведь?! — мысль шла вдогонку за первой. — Хватимся, а уж нет!»

Пение пил за отрожком доходило сюда с ветреными обрывами, но и оно раздражало. Вдруг все стало ненавистным.

— Добыли и бросили! — прошептал он, сбегая напрямик к погрузочной станции узкоколейки, где на парах стоял груженный оборудованием состав. Второй подгонялся писклявым тепловозиком под хлысты, складированные под козловым краном. Алексей Ястребов, дававший последние указания железнодорожному диспетчеру, встретил Борового с укором:

— Где пропадал?! Час ждем!.. Давно бы были за Чертовыми воротами. Смотри, вода как поднялась!..

— Да-а-а! — отмахнулся Боровой. — Душевные заботы…

— Плакался на хребтине. Ты как та баба… День грешит — день кается, ха-ха-ха!

Боровой покривился, но смолчал. Ястребову неведомо это чувство. Он не корежил долину, а доведется, вот так же загрустит, но все же поддел напоследок Алексея:

— У каждого душа по-разному живет. Что на роду написано… Каменное не размочишь!