Леонид Лушников - След заката

— До снегу не сымем пути! — крикнул мастер, прикрывая лицо от похолодавшего ветра.

Алексей ничего не ответил, думая о чем-то другом. Да, от верховьев подувает сёверком и уже порошит…

Ушли люди, и все тут сразу одичало. Потихоньку возвернулось зверье, спугнутое лесоповалом, заняв свои ниши в прореженной тайге. Неизменной осталась стоять серая отвесная стена Разбойного Камня, все такая же мрачная и нелюдимая, как и сотни лет назад. На утесе веками вьет гнездо и выводит птенцов пара коршунов, нарушающих тишину грозными гортанными криками. К людям они привыкли, видели с высоты птичьего полета все радости и горести ущелья. Теперь они с недоумением взирают на пустоту, на каким-то чудом уцелевшие срубы гниющего штрафняка, всеми забытого, все еще опутанного ржавой колючкой, о которую ранится всяк, кто забредет в эти чащи, недоступные и по сей день простому человеку, на безликий погост, поросший смешанным леском, извитым и скрюченным, как те тела безвестных заключенных, замученных в этом страшном месте…

Рваная хребтина Урала, заваленная по горло снегами, уходила на север, чернея останцами, каменным глыбьем и узкими каньонами, порой переходящими в узкую непроходимую щель. Дико и светло!.. Солнце в морозном ореоле сине-розовых радуг постепенно садилось за горы, окунаясь горбушкой в изморось, висевшую в небе без движения, подсинивая снега логов и склонов, звездочкой играя в макушке Разбойного Камня. Чисто! И словно заноза в живом теле звонкого света, нарушала эту дикую идиллию ржавая труба, дымившая неделю день и ночь в подхребетном увале, сея по округе запахи смолья и снопы искр. Дым стоял столбом, призрачно розовел на закатном солнце и незаметно растворялся в туманной дымке гор.

Из землянки, придавленной снегами, куржавистых и посеченных ветрами, дующими тут временами со страшной силой, вылез грузный и постаревший Виктор Шарыгин. Он поглядел равнодушно полинялыми сливовыми глазами на погружавшиеся в тень увалы, крикнул по-сычиному сипло, с трудом проталкивая морозный воздух в легкие с сипением, словно работали кузнечные меха:

— Вылазь, Дмитрий! Пока спустимся к саням, стемнеет. Самое время… Ноченька, она, как нянька, все укроет!..

Шарыгин, прихвативший на угольных шахтах Воркуты силикоз, задышал тяжело, закашлялся до крови и, матюкаясь на чем свет стоит, спустился к санкам-волокуше, загруженной еще с утра порубленной на куски лосиной тушей. Дней десять, пока зверь кочевал в Зауралье, били без жалости маток-молодок. У них мясо нежное… За неделю, после побоища, сделали семь кругов с мясом до Атамановки и обратно. Воронье, слетевшееся на кровь, растаскивало требуху и обрези, билось с лисами не на жизнь, а на смерть. Как-то даже забрел медведь-шатун, поднятый кем-то из берлоги, но не взятый. Хотели подстрелить, но пожалели. Был он какой-то слинялый и тощий, одни кости. «С лосями кончено до следующего сезона, — подумал Шарыгин, глядя на то, как лиса вышла из бурелома и водила острым носом, принюхиваясь. — Может, на лису?! Тоже уж ушло времечко. Шкурка на третий сорт не потянет…»

В нем всегда жила рваческая жилка, за что и страдал не один раз, шлифуя на зонах нары. Маялся, но не бросал. Бодрили его воровские дела! Вливали в стареющую кровь свежак!.. Оттого и тянуло жить, несмотря на все болячки.

Дмитрий Фролов, задубенный мужик, под два метра, тем временем залил остатки огня в железной печке, подвязал в мешочке соль и полбуханки хлеба к задымленному потолку, пахнущему баней по-черному, взял с нар винтовку и вылез наружу, зажмурившись от сияния вечерних снегов. «Так и ослепнуть можно!» — прикрыл на какое-то время глаза варежкой.

Мороз щекотнул уши. Окинув острым взглядом рыжих глаз местность, задержался щелочками вначале на утесе, а потом глянул на пал, скашивающий с одной стороны долину, где когда-то проходила леспромхозовская узкоколейка, не догадываясь, что поджег тайгу его родной брат Васек, уходивший от погони. И как догадаться?! Мало ли пожарищ в тайге! Горит она испокон веку, принося порой большие несчастья. Правда, когда они впервые после долгих лет пришли на свою старую скрытую заимку, сооруженную еще дедом, сокрытую от глаз непролазным буреломом из чилиги, елового стланика, вилючего высокогорного березняка, обросшую серым мхом, похожую издали на каменную горбину, и обнаружили внутри порыжелую от времени соль, изъеденную мышами шкуру бурого медведя, а под обвалившимися нарами хорошо смазанную жиром винтовку, патроны и истлевший зэковский бушлат, то ворохнулась думка о пропавшем без вести брате: «А не Вася ли тут обитался?! Даже лесорубы сюда не забредали, когда срезали тут лес! А вдруг он бежал и где-то живет себе поживает!»

Дмитрий поделился своей надеждой с Шарыгиным. Тот недоверчиво покачал кудлатой головой, лысеющей с макушки, проговорил задумчиво, взвешивая каждое слово:

— Дал бы знать, коли живой был. Малявы нынче не шмаляют, как после войны. Хоть чем-то, а засветился бы… Правда, чем черт не шутит! Страх, он, как лапоть… Нет! Хотя слухи-то ты и сам слышал. Будто бы видели Ваську в Бересеньке после наводнения. И будто бы Катька Березина пальнула в него из ружья. Ну это сказки бабьи! У нас статья была одна… По амнистии Берии и он должон был выйти на волю. А почему не вышел?! Сказывают, в наводнение, кто был в карцерах да кандеях, тот там и захлебнулся. Без дураков. Поживем — увидим.

В ту позолоченную осень, сухую и яркую, они капитально перестроили землянку. Заменили полы и печку, даже сходили на пал за сухостоем, где под пеплом хоронилась маленькая тайна. А винтарь оставили. Шарыгин, всегда вперед глядящий, сказал, глядя в дуло с казенника:

— Трехлинейка! Из нее мы будем зверя щелкать, как орешки!

Вот и сейчас, уперевшись взглядом в утес Разбойного Камня, он снова вспомнил брата. «Где же ты, Вася! А может, тлеют твои косточки в Разбойке? А может, гуляешь ты где-нибудь за Уралом?» Вспомнилось, как они вот тут, у Гремучки, ловили хариуса и пеструшку, бегали втроем в Зауралье. Василий уже был парнем и таскал нож в голенище сапога. Однажды отбили от табуна пару жеребят-двухлеток, гнали через перевал без роздыха. Думали, что отец заругается. А он посмотрел на красавцев-жеребят, жавшихся на арканах к березняку, сказал без похвалы:

— Следующий раз сюда не гоните. Через Каменку да в Яр, к цыганам…

— И было ведь все! — со слезой на глазах прошептал Фролов.

— Че, опять в старое подался? — грубо разрубил его мысли Шарыгин. — Смотри, а то пойдешь по материной стежке. Вошкается. Давай трогаться, а то задуло… Мечтатель! Был у нас такой на зоне…

— Заткнись ты!.. — Фролов со злостью выдернул еще теплую трубу из горловины, бросил ее плашмя на черный от копоти снег, присыпал свежаком. Потом, обвалив надув над входом и оценивая свою работу, пошел боком к волоку. Шарыгин уже впрягся в лямки, притоптывал от нетерпения, словно рысак, глядел на подходившего племяша без одобрения, пробуя в одиночку сдвинуть груз с места.