Леонид Лушников - След заката

— Слизнула жизнь родовое, а уж теперь чего маяться. Продать? Кому нужна развалюха?! Да и жалко терять память… Все же моя зарубка есть в этих стенах. А земля теперь не в почете, — сдавленно говорил Петр Семенович Алексею, глядя с тоской на то, как зять забивает крест-накрест ставни досками, кои готовил Матвей Егорович для палисада. — А может, Леха, еще сгодится?! Может, дети и внуки вернутся?!

— Не вернутся, батя! — Алексей со злобой вогнал последний гвоздь в доску, поглядел на свою работу, подытожил: — Ну и все!

Их семья тоже поредела за эти годы. Словно ветром выдуло молодую поросль из деревни. Маринка так и не вернулась из Карелии, где она отрабатывала положенные два года после техникума. Выскочила замуж за местного ученого-лесовода и уж выращивает двух сыновей-погодков, навещая Бересеньку раз в пять лет да на похороны родных. Петр Семенович не ожидал такого от любимой внучки, вначале возмущался, но потом притих, махнув на все рукой.

— Гробится все!.. А почему? И раньше ведь выезжали люди, но потом вертались на свою землю. С головы начало государство гнить и до низов дошло. Разлетелись!..

— Чего же, батя?! Они должны всю жизнь возле нас просиживать?! Свет не на Бересеньке сошелся…

— А че же ты тут сидишь? — потом неожиданно притих и согласился. — Ну, да… — но в душе кипело, и он, отодвинув чашку со щами, вышел во двор остудиться.

Все вроде бы уж понахватали годков, а Зоя Березина и не старела. Правда, когда-то охваченная солнышком копна волос заметно посерела, посеклась и поредела, но все еще притягивала взгляд своей яркостью. Родня, съехавшаяся в прошлом году на похороны Матвея Егоровича и Анны, умерших почти в один день, все в один голос восхищались Зоей.

— Зойка, как законсервированная!..

— Да!.. Горюшка хватила, а себя соблюла…

Павел Ястребов, прилетевший из Москвы, где он учился в университете, передав привет от Николая Петровича Березина, вручая московский подарочек, шелковую полушалку, восхитился:

— А вы, тетя Зоя, вовсе не стареете!

Зоя, примеряя полушалок, ухмыльнулась.

— Чего это ты, племяшка, завыкал-то?!

Павел смутился, а Маринка подколола брата:

— А он дипломат! Вот и манежится… Хо-хо-хо!..

— Хвосты-то еще не разучился быкам вертеть? — похохатывая, поддел его дед, любуясь внучком, одетым в черный костюм.

— Чего пристали? — Зоя отвела племянника в сторонку, выспрашивала: — Николай Петрович не женился?

— Холостяк! А вы бы, тетя Зоя… ты, — поправился он, — заехали, когда были у Егора в Рязани. Рядышком… Он вспоминает тебя…

Зоя ничего не ответила, только скрытно улыбнулась и ушла в избу, где бабы готовились к поминкам…

Матвей Егорович Ветров, после того, как его поднял с недужья Трифонов, каждое лето не сходил с мостика. Правда, болезнь нет-нет да скрутит не на шутку. Но он скрывал, хорохорился и бодрился, стараясь скрыть от родных и особенно от начальства, боясь, что его турнут с работы на пенсию, а еще хуже припаяют инвалидность. Тогда прощай все!.. Но годы брали свое, подминали, как катком, последние силы. И он частенько отсиживался на палубе, а не за штурвалом. И словно предчувствуя свою близкую кончину, оставив под присмотром Катерины Анну, слегшую еще зимой от точившего ее желудок рака, ушел на несколько дней в низы, к Синельникову порогу, хотя в этом никакой надобности не было.

— От подножья хочу глянуть на Синельников утес да кое-что вспомнить… — с неохотой пояснил он Петру Семеновичу, приставшему к нему с расспросами. — Ну и новый мотор испытать.

— Смурной че-то ты, Матвей, ноне! Сидел бы на печи да ел калачи.

— Калачи-то у меня, Петя, горькие. Анна уж не встает, — Матвей Егорович махнул в сердцах рукой и пошел к катеру, поджидавшему возле моста.

С низов встречно шел стеной свежий ветер, ударяясь в железную рубку, стелил на стремени крутую волну, бросал ее на пологие щеки обшарпанного носа. Катер безжалостно кидало из стороны в сторону, заваливало рули, но Матвей Егорович весь путь пробыл на мостике, с трудом удерживая штурвал, отполированный его руками за долгие вахты, пристально вглядываясь в берега, как будто прощаясь с ними, что-то шептал сухими губами. Волнение захватило старика. Григорий, бессменный его помощник, стоял рядом, силился разобрать слова старика, но их сносил ветер, рвавшийся во фрамугу со свистом.

На старом месте, возле крутой ложбинки, окантованной бело-красными известковыми скалами, где когда-то местные казачки жестоко покосили отряд, Матвей Егорович сошел на берег, медленно побрел в сторону горла узкого ущелья, стиснутого стенами Синельникова Камня, там сел на травянистый бугор и, выставив на солнышко крутой лоб, проговорил распевно, словно читал молитву:

— Ох, солнышко!.. Родимое! Красишь землю во все цвета, и она живится. Скоро и меня примет… Живу-то только для Анны!.. Вот приберет ее Бог, и я следом!.. — голос подсекся. — Она-то, бедная, больше меня мучается! Не верил я в тебя, Боже! Ты уж прости!.. Но все же погляди на землю и на людей, и помоги им… А теперь прошу и кровью… моей, вот тут пролитой, ослобони Анну от боли и прибери ее поскорея!.. А то я уж и сам умаялся жить!.. Да и не хочется глядеть на то, как все зорят то, что мы строили и оберегали. Веры нет в будущее… После войны и то легче было… Потому что видели свет, а сейчас, как кукушки… По чужим гнездам… Помоги! Знаю, трудно, но надо!..

Совершив свою просьбу, он раскурил трубочку, хотя врачи давно ему запретили баловаться табачком. Матвей Егорович воскрешал в памяти разное, но уперся, как в стену, в судьбу дочери, выбравшую путь воина. «А Сонька ведь там!.. — переживания перекинулись на это. — Да уж, поди, баб-то не подставят под пули душманов?! О-о-о!.. Кто знат?! Русские бабы никогда не ошивались в тылах да штабах… А Сонька не постелется под начальство! А значит — впереди!..»

Обитали в заводи долго. Сварили ушицу из пойманных тут же окуньков. Под жгучий от перца навар распили поллитровку. И в обратный путь тронулись только к вечеру. Ночь подкралась незаметно на полпути и, чтобы не напороться на обмелевших шиверах и порогах на камни, решили заночевать в уцелевшей сплавной избе. Избушку кто-то из рыбаков обихаживал. Матвей Егорович не спал до рассвета. Стояли, словно наяву, прожитые годы, когда молодая Анна встречала его баркас в этих протоках, стоя по колено в воде, цвела улыбкой, и игравшие солнечные блики на воде пятнали ее оголенные ноги яркими зайчиками…

Вывалились из заводи чуть свет. Матвей Егорович встал за штурвал. Моторист, здоровенный малый, из флотских, на корме возился с лебедкой, ломиком прокручивая тяжелый барабан, обвитый тросом в заусеницах от старости. Григорий в тесном кубрике заваривал чай. Внезапно он услышал тяжелый топот по палубе, вскрики и выскочил наверх. Катер шел полным ходом на серый прижим. Матвей Егорович висел на штурвале, а моторист орал, пытаясь оторвать его руки, чтобы выправить ход катера: