Леонид Лушников - След заката

Пыльнов действительно не отходил от окна до тех пор, пока Ястребов не сел в машину и не выехал на тракт.

— Ничего, — проговорил он тихо. — Гонорка много! Собьем…

Пыльнов сел за стол, нажал кнопку вызова. В двери мгновенно появился пожилой капитан, вытянулся:

— Слушаю, товарищ майор!

— Вези сюда деповских говорунов. Да без шума!

— Сделаем, не впервой. Разрешите исполнять, — тряхнул капитан седеющей головой.

— Давай!..

День подходил к концу. Пыльнов вышел из кабинета уже поздно ночью, поодиночке вызывая к себе деповских рабочих. Допрос он вел тихо и мирно. Мужики тряслись от страха, но молчали, поняв, что слова Алексея Ястребова вылились в правду, в горькую правду. Выйдя к утру из предвариловки, поклялись перед собой языки больше не распускать…

День выдался нудный и дождливый. С северо-запада, с «гнилого» угла, как говорят в народе, тянуло темно и беспросветно. Петр Семенович Березин с утра уплыл на плоскодонке к камышовому заливчику ставить морды. Он опустил две штуки под камень, а одну за коряжиной, где водичка тихо подгибала водяную осоку, надеясь тут заманить щучку. Долго ждал, зябко съежившись на корме. Река уже дышала холодком, да сверху сыпало туманно и мелко-мелко, пробивая прорезиненную ткань плаща. Дымок самокрутки сине вился из-под капюшона. Темнота мало-помалу рассасывалась, и уж стали видны прибрежные тальники. «Можа, хватит? Кто-нибудь уж залетел!» — подумал он, высвобождая руку из-под старенькой плащ-палатки, сохраненной еще с войны, приглядываясь к светлеющей постепенно воде. Оставлять морды в заводи без присмотра он побаивался. Сопрут, как пить дать, а плести уж не те годы. Выбросив окурок на течение, думая о рыбацкой удаче, Петр Семенович выволок одну за другой морды. В одной, той, что стояла под корягой, билась щучка килограмма на полтора, другая была пустая, а в третьей шелестели плавниками два подъязика и полосатый окунишка. «Ну и ладно! На ушицу хватит, — обрадовался он. — Теперь бы к ушице-то!..»

Отталкиваясь багром, Петр Семенович с трудом преодолевал течение, стараясь править по мелководью. Возле ворот Катерина подбирала остатки поленьев, привезенных Алексеем в зиму. Увидев отца, промокшего и хромавшего еще больше, заругалась:

— На кой сдалась тебе эта рыба?! Кашляешь, а все норовишь не слушаться! Есть, что ли, неча?

— А куды денешься, коль рыбки захотелось! Без нее скука… Ныне рыбаков нет. Эва, как жизня жучит! Матвей, покойничек, сейчас бы завалил щуками… Царство ему небесное!.. Ладно, Сонька погибла посля их смерти… А может, раньше, кто знат?! Ящик-то железный когда привезли? Кровушкой отдается любая война. Вон и Зойка покуривает… Егорка-то в Афгане!.. Не дай бог! А тут мы крутимся, как бараны! Сахар по талонам… Разлад. Алешка почернел весь от производственных забот! Корнилович говорит, что завод скоро встанет… Леса нет! А ты есть неча, — укорил он дочь. — Может, мне в радость!..

Катерина промолчала и ушла в дом, зная, что отец от такого разлада в жизни деревни, поселка да и всего комплекса только быстрее стареет.

Дочь Ольга, теперь на правах старшенькой, учила Веруньку решать задачки. Зоя, краем уха прислушиваясь к наставительному голосу племянницы, писала письмо Егору, укоряя его в том, что редко и мало пишет.

— Вчера, вроде бы, отправила? — удивилась Катерина, снимая телогрейку и шаль, поправляя волосы, блеснув синевой глаз. В прорези цветастого халата бело светились полные ноги, стоявшие на полу твердо, как столбы.

Зоя не обернулась, а только напевно произнесла:

— То было вчера, а это сегодня…

— Да пиши… Не жалко бумаги, — махнула рукой Катерина и ушла на кухню готовить завтрак.

В большой тревоге жила Зоя с той поры, как только стало известно, что Егор воюет в Афгане, но виду домашним не показывала. Всякий раз, как только от сына приходила долгожданная весточка, Зоя расцветала, подолгу и несколько раз перечитывала короткие и скупые строчки, роняя слезы, молила: «Господи! Сохрани мне сына. Хватит уж в нашей семье горя!»

Как-то, не выдержав, она поделилась своими тревогами со свекром. Петр Семенович, засмолив толстую самокрутку из собственного самосада, выращенного на грядке, которую ему выделила Катерина под «отраву», важно пробасил:

— Ты че хошь?! Это же военная тайна! Где, чего, говорить нельзя, а уж в письме и подавно. Тише, бабуся, враг услышит! Ха-ха-ха! — захохотал он. — Тут, Зойнька, надо правду ловить в намеках, как бывало в войну. Ежели в штабе — портянки всегда сухие! А ежели в окопах, то мокрые… Это я к слову говорю. А Егорка не пропадет, даже ежели на передовой! Десантник!.. Зря, что ли, его учили три года… Молись!..

Петр Семенович, вспоминая этот разговор с невесткой, перетащил морды под навес, почистил рыбу у старицы, а потом, старчески покряхтывая и покашливая, пошел топить баню. Благо, сегодня суббота… Шел он по тропке с охапкой хвороста для растопки. Банька утопала в туманной кисее дождя. Шел, а радости не испытывал. Бывалоча, такой день, как праздник! Съедутся сыновья, прибегут соседи на парок, хлещутся вениками до умора и ныряют к всеобщему удовольствию родни в воды старицы. А потом за стол, к ушице… Благодать! Две сотни березовых веников, нарубленных обязательно сразу после Троицы, чтобы лист держался и был здоровым, не хватало до нового сезона. А ныне двадцать штук заготовил Алексей, а они почти все целехоньки. «Вот такая ныне жизнь! — вздыхал горестно старик. — Мне-то уж тяжко переносить большой пар, а Алешка потерял интерес в заботах».

Он подпалил в топке бересту, глядя пристально на то, как занимается и сворачивается березовая кора, брызжет чернотой. Глядя на пламя, мысли завсегда роятся, топятся перед жаром, как воск. Да-а-а!.. Меняется жизнь, лепится, хватается за что попало, где-то и обрывается, а иногда только наносит глубокие сердечные раны, ущербины да обиды, от которых бывает человеку еще горше на душе. За последний год от Николая пришло всего одно коротенькое письмецо, как записочка. Алексей говорит, что звонит ему в контору Николай Петрович каждый месяц. Врет, поди! Успокаивает. Да и что звонок и голос издалека?! Письмецо-то тепло несет. Бумага руками согрета… Павлик и то чаще пишет, хотя тоже уросный растет. Но тот ученый!.. «Как же быстро все разлетелось?! — размышлял Петр Семенович, не отрывая взгляда от жерла печи, где березняк тек жаром. — Разве мог кто подумать! Думал, до конца жизни будет так, как поначалу слажено. Ан нет!.. Токмо Алешка верен своему гнезду… И он, пожалуй, дороже всех на свете! Вот кому надо славу-то трубить! Судьба за ним такая, а то, может быть, давно бы смотался. Ох-хо-хо!..»

Петр Семенович вышел наружу. Дождь перестал. Дым пошел столбом, а не стал сваливаться к востоку. «Поправится еще погода!» — промелькнуло в уме. Долго глядел на то, как плывут по темной воде старицы рыженькие листочки, сорванные ветром с березок, начинавшихся золотиться с макушек. «Зима будет суровая…» — вспомнилась примета.