Леонид Лушников - След заката

Шарыгин уже сидел в одиночестве за столом. Подмигнув вошедшему племяшу, проговорил, усмехаясь:

— Давай, Митя, шарахнем еще по малой! А то эта орава, как грачи, налетела. Даже кусочка поросенка не оставили. Косточки погрызли. Шакалы! Ну, жрут?! — он хохотнул. — А Ритку были готовы на кусочки разодрать!

— Да брось ты это! — вяло проговорил Дмитрий, изнуренный недобрыми мыслями о Березиных. — Наливай!..

Так и тянуло Дмитрия рассказать дядьке о Василии, но помешала Груня, присевшая с уголка.

— Может, солененького чего? Аль щей? На дармовщину сколь добра пожрали.

— Неси щей. А жратву не жалей. Живы будем, еще добудем. Матка вон пузатая ходит. Да и телки подрастают, — проговорил Дмитрий. — Зато знаем, кто чем дышит… Ну, с удачей! — поднял он рюмку. — Витолов обещал нарезать клин за Гремучкой… Это уже дело. Там земля богатая и луговина покосная. Земли много бесхозной. Главное, умело ею воспользоваться. Мельницу бы восстановить…

— Быки там стоят еще добрые и жернова валяются без дела в речушке. Если взяться, то быстро можно наладить, — вторил Дмитрию Шарыгин.

— Вот тебе и дело, дядя! — метнул взгляд Дмитрий на жену. — Зову-то не зря!

А над горами уже вовсю вставало солнце. Ветер притих и мороз зазвенел еще шибче. Все еще впереди. Зима вошла…

Жизнь, как точильный круг, крутится-вертится, искрясь хвостатыми искрами, веселыми, но не жгучими. Но стоит времени поприжаться поплотнее, как распалится и выметнется чадящее полымя, обжигающее не только сердце, но и душу.

Менялись с удивительной быстротой времена года. Пришла весна, а за ней и лето. Томились длинными светлыми ночами туманы, восхищали людей восходы и закаты, высветливая пути к дому призрачными всполохами, к вечному пристанищу, чем силен человек, по неписаному закону от дня рождения…

Неожиданно для селян закончилось мирское существование Трифонова, дала глубокую трещину жизнь, прошедшая в тяжелом труде, гульбе и свободе. Нашел он свое пристанище в Сорочинском монастыре. Большие и жилистые руки русского мужика, поросшие дремучим волосьем, никогда в жизни не искавшие покоя, тянувшиеся к делу во благо, неожиданно научились креститься, а спина, таскавшая на себе тяжелые лесины, отбивала поклоны плоским ликам святых, изображенных на иконах. Не гнулся он ранее ни перед кем. Так уж скроен был железный лесоруб, прозванный с легкой руки любимого вождя. Не в его правилах было прозябать в тиши и покое, прятаться за спинами в уютном местечке, куда не заглядывают жизненные сквозняки, довольствоваться честно заработанной славой и достатком. Сверкала его грудь золотыми звездами Героя, добытыми на лесоповале. Тогда ему нужна была свобода!.. Вот ради нее он не жалел себя, надламывая хребет, ради вольницы, ну и слову, данному дорогому и любимому вождю, в которого верит до сих пор, как и Алексей Ястребов. Правда, бросив работу на лесосеках после смерти Сталина еще в полной силе, он и на Айгирском заводе стал передовиком, распуская вековые лесины на пилорамах с той же любовью и мастерством, словно это было не умершее дерево, выловленное из сортировочного бассейна и просушенное на ветрах Бересени, а живое существо, требующее душевного подхода и ласки… И завистников у него тайных было хоть отбавляй! В глаза боялись!.. Конечно, помимо наград и славы, деньга лилась в его клешнятые руки, не знавшие покоя, золотым ручьем, но надолго не задерживалась. Буянил по пьяни, ерничал, а в молодые годы учил Марфу, как нужно с ним жить и ублажать, и сор из избы не выносить, а прибыток не прятать в чулки… Ради куража мог всю получку спустить за один день! И все у него было в руках… И море водки… И бабы на стороне, когда ездил по санаториям да домам отдыха… Побывал на свидании со смертью, когда на лесосеке неожиданно провалился в незамеченную лесорубами под хребтом медвежью берлогу. Поднявшегося бурого зарезал ножом, но тот успел-таки ему вырвать ребра и чуть-чуть не достал когтястыми лапами до сердца…

Горластая Марфа, любившая своего мужа до большой ревности, многое прощала ему, сносила молча обиды и побои. И успевала урывать из получки деньгу, но копила не за образами да под матрасом, как многие на селе, а в Темирязевской сберкассе. Книжку на предъявителя она хранила в иконе Святой Богородицы, отмыкая с обратной стороны подложку. «Силушка-то у Корниловича не вечная, — думала она, делая очередной тайный от мужа вклад. — Утекают денежки-то беспризорно, как водица. А тут на старости лет подмога!»

А старости Трифонов, как казалось, совсем не ждал. Да и не трогали его пока никакие болезни, хотя годки торопливо бежали под уклон, словно с гор ручьи. И как-то незаметно для себя и для селян перескочили за седьмой десяток. А он все гулевал и купался на Крещение в проруби. «Пора бы уж утихомириться мужику, — поговаривали родные и знакомые. — Годки уж!» А он еще больше бахвалился, не ждал горя ни с какой стороны. И вот!..

Невероятными стараниями мужа, Марфа сумела протянуть всю зимушку и ушла из жизни под Троицу, когда луга кроются звоном кос, песнями косарей и бабьими цветными косынками. Умирала она тяжело и долго. До самой кончины была в ясном уме, полном сознании. Говорила-говорила, впадая в легкое забытие. Чувствуя, что близко косматая, напоследок попросила мужа вынести ее за ворота монастыря на луговину, еще не тронутую косами монахов и монахинь. Цветущая пахучим клевером лощинка сбегала косо к берегу Бересени веселым разноцветьем.

— Душно мне в келье, Корнилович! Хочу на солнышко глянуть в последний разок!

— Да ты чего, Марфушка?! Живи, а?!

— Неси!..

Трифонов впервые нес на руках жену, легкую, как перышко. И сердце обручем каленым сковали жалость и раскаяние, что вот не так любил! Суров был… Дышал он тяжело, словно надсадился под тяжестью горючих мыслей, выбивающих слезу…

На горячем песочке, под неусыпным солнцем боль куда-то ушла и потянуло в сон. Трифонов нарвал цветущего клевера охапку, положил ей в беспомощные руки.

— Подыши клеверком, Марфушка! — прошептал он горячо.

Марфа погладила нежно небритую щеку мужа, склонившегося над ней, и прошептала:

— Принеси мне, Корнилович, Бересеньской водицы. Испить хочу!.. В ладошках… Помнишь, как ты поил меня, когда любились еще не женатые?!

Трифонов вспомнил, но выговорить ничего не смог, а только кивнул головой. Спазма сжала горло мертвой хваткой.

— Иди!..

Марфа с тоской смотрела в широкую спину мужа сквозь постепенно наплывающую на глаза темноту. Мысли отрешились от сознания, но что-то важное, недосказанное в этой жизни, еще ворошилось в закоулках. Вот на темном-темном занавесе вспыхнула яркая звездочка, словно путеводитель во мраке. Марфа вскрикнула коротко, как подраненная гусыня, и улыбнулась в последний раз не болезненной улыбкой, а ликующей, солнцу… реке… горам и всему белому свету…