Леонид Лушников - След заката

Былое ушло, пролетели годики, разнеслись по ветру мотыльковыми всполохами. Пало навзничь целое государство, как подпиленная лесина, вздыбив горькую и едкую пыль, потянув за собой ниточку несчастий, опустившихся на головы людей, словно погребальный пепел, отозвавшись невиданной болью в сердцах, стоном в душах и растеренностью в умах, словно после дикого погрома, толкнув многих и многих в неизвестность…

Алексей, сойдя с поезда, задержался возле развилки, где когда-то была остановка и стоял указатель, поглядел на остывшие заводские трубы, не пыхтевшие дымом и облепленные с севера снегом; на каменные корпуса цехов с выбитыми стеклами и растащенным оборудованием, которое вывозили неизвестные люди целыми составами; на деревянные бараки и безликие коробки многоэтажек, где на сей день ни осталось ни одной живой души, кроме одичавших кошек и собак. Разруха!.. Разруха!.. Как после мора!.. Тропили теперь огромные псы следы, выли по ночам, спарившись с волками, да каркало воронье, казалось, слетевшееся со всей округи на стервятину…

Алексей горестно вздохнул, созерцая одичавшую местность, пустынную, как первозданную глухомань. Припомнилось, как много лет назад его встречала тут стая волков. И мост был деревянненький для гужевого транспорта, но зато полнокровной жизнью дышала Бересенька. Он шел тогда к любимой по санному пути мимо снежных бугров, а впереди светился огонек, который согрел его душу навечно… Все было!.. Потом строился завод… И надежды, и силы, оправдавшиеся, как было когда-то в мечтах на тюремных нарах… И тут счастье! Но кто думал, что все это рухнет когда-то лавиной, сомнет, искалечит, соскользнув на устоявшийся и счастливый быт людей, живших в этой долине. Раздумья стелились сегодня вязко, как дымок из родного дома, принесшего ему радость семейного гнезда. Все самое родное и близкое за этими бревенчатыми стенами, срубленными его руками и согретыми семьей. Правда, разруха помогла ему вернуться из бегов, но цена эта неравноценна. Да!.. Не стало государства, исчезло словно Атлантида. Кагэбэшникам, от которых он скрывался много лет, стало не до беглого каторжанина. Самим пришлось уносить ноги от демократического всплеска, рушившего на своем пути не только памятники коммунистическим вождям, но и весь быт, созданный не вождями, а руками честных работяг, откупаясь государственными секретами от бывших закордонных врагов и своих жертв, обогащаясь ценностями, созданными другими для всех людей на свете. Сотни захватили обманом все ценности, а что осталось простому человеку? Рубища и голодное существование!.. «Хорошо, что батя не дожил до всего этого: до Беловежской пущи, до расстрела Верховного Совета и ареста сына, стоявшего до конца за стенами Белого дома, — колотнулась жалкая мысль. — Не видел он перестроек, захватов ценностей жуликами и разной гадости… Умер своей смертью, думая наверняка, что труды его на земле достанутся детям и внукам. От такой несправедливой и лихой нужды сердце его бы разорвалось на части, как бомба…»

Мысли Алексея одолели, и он не спешил к дому, хотя отсутствовал целую неделю, побывав в Яру и в Междуреченском, а потом задержался на день в Темирязевском, везде наблюдая вопиющие беспорядки, нищих у помоек и бомжей, вспоминая послевоенные тяжелые годы. Но тогда был впереди просвет, огонек, который манил к светлому будущему. А четвертый его побег, отсюда, из Бересеньки, как раз совпал с тупой перестроечной волной, которая катила не туда, куда надо, а в анархию, в тупик, возглавляемая ограниченными людьми, думающими больше о власти и своей корысти. Уже тогда, когда он мотался в одиночестве по всему Союзу, ускользая от сетей Пыльнова, давая о себе скупые весточки родным через третьи руки, Алексей видел надвигавшуюся серость. Даже воздух был горьким и непрозрачным в Междуреченском, где его приютил Николай Петрович Березин на свой страх и риск, устроил его в междуреченское депо, нашел комнатку в тихом районе, помог материально на первых порах. Зоя тогда сразу же вернулась в Бересеньку. И все, может быть, остановилось бы разом на месте, жизнь вновь обрела реальность, правда вдали от близких и родных, если бы не случайная встреча с Пыльновым, произошедшая на привокзальной площади, когда Алексей возвращался с работы и ждал автобуса. Пыльнов, сойдя с поезда, медленно шел от подземного перехода, направляясь как раз к той остановке. На мгновение у Алексея приросли ноги к асфальту и стало сухо во рту, как в пустыне, а по жилам потек холодок. «Влип!» — пронеслось в мозгу. Он знал по коротким весточкам из дома и от Николая Петровича, что Пыльнов рвет и мечет, подняв снова всю свою службу и стукачей, обшакалившихся на воле и на зонах, оживив бессрочный розыск. Стронул его с места все тот же страх, что и пригвоздил к месту. Алексей, пятясь на ватных ногах, ощущая дрожь во всем теле, словно его бил холодный колотун, нырнул в гущу пассажиров, а потом скрылся за углом камеры хранения. Ему показалось, что Пыльнов его все же заметил и послышался набатом окрик: «Стоять, Ястребов!»

В тот раз Алексей, уволившись, опять-таки при помощи Николая Петровича уехал в дальние края на строительство Байкало-Амурской магистрали. Там, в глухомани далекой, он работал на маневрушке машинистом, откатывая платформы с породой, выданной на-гора проходчиками. Здесь и застала его телеграмма от Катерины, сообщавшей коротко на чужую фамилию о смерти Петра Семеновича, человека, давшего ему новую жизнь, свободу и науку блюсти честь и имя, а также семью…

Помогали ему все, и Алексей, перескакивая с вертолета на поезд, с поезда на самолет, не щадя себя, все же успел проводить в последний путь Петра Семеновича. Осень в тот год стояла на редкость сухой и теплой, хотя в конце сентября порошило снежком и ночами подмораживало. А потом вдруг пришло второе бабье лето, даже теплее и прозрачнее первого. Оно как будто подыгрывало людям, собиравшимся хоронить человека, чтобы не было большой печали…

Алексей, сойдя с поезда, почти бегом преодолел путь от станции до деревни, собираясь с духом, дыша рвано, словно от перегрева. В избе в этот ночной час народу не было. В слабом свете свечей, горевших в изголовье у икон и в подернутых желтизной старческих руках покойника, сложенных на груди, Алексей едва узнал сидевшего у гроба верного друга Петра Семеновича громадного Трифонова, облаченного в черное с головы до пят, с бородищей, пластом лежавшей на широкой груди, читавшего нараспев сдержанным басом:

— …Окропи меня иссопом, и буду чист. Омой меня, и буду белее снега. — Слова псалома гулко отдавались в стенах. — Дай мне услышать радость и веселье, и возродятся Кости, Тобою сокрушенные. Отврати лицо Твое от грехов моих, и изгладь все Беззакония мои. Сердце чистое сотвори во мне, Боже, и дух правый обнови внутри меня. Не отвергни меня от Лица Твоего, и духа… — монах перевел дыхание, краем глаза заметив застывшего у порога Алексея, продолжил, лишь кивнув косматой головой: — Духа Твоего Святого не отними от меня…