Леонид Лушников - След заката

Алексей встал в ногах гроба, не шевелясь, ждал, когда Трифонов закончит. А тот дочитал псалом до конца, захлопнул молитвенник, встал и истово перекрестился, проговорил тихо, не здороваясь:

— Подойди, Алеша. Мы уж думали, что ты не приедешь, где-то застрял. У тебя засек в мире много… Сподобился, друг Петя! Царство ему небесное, — голос его слегка подсел. — Человечище был!..

— Здравствуй, Степан Корнилович! — поприветствовал его Алексей, криво улыбнувшись, коснувшись пальцами холодных темных одежд монаха. — А ты наблоты-ался по-поповски говорить…

— Не наблотыкался, а понял истину, до которой ранее не доходил, Алеша! Ты безбожник, знаю… И я таким был, да опомнился. Марфа призвала! — Он подтолкнул Алексея к изголовью, откинул плат, прикрывавший окаменелое лицо покойника. Алексей нагнулся и притронулся губами к холодному лбу, уже пахнущему тленом. Холод смерти передался Алексею, прошелся по жилам и в душе зародилась горечь. Откуда-то изнутри волной подступили глухие рыдания, сотрясавшие все тело. Стоял долго, пристально вглядываясь в родные черты лица, застывшие в скорбном молчании смерти. Ушел человек, заменивший ему родителей, исчезнувших с лица земли в круговороте кровавых бурь. Сердце саднило, а мысли мчались словно сквозь туман, просвечивая сквозь него собственную прожитую жизнь, в заботах, но счастливую… «И батя был, наверное, счастлив, хотя об этом никогда не говорил. Любил он жизнь просто, как любой деревенский житель…»

Мысли его оборвало тихое и нежное прикосновение рук, он резко обернулся. Перед ним стояла Катерина с черным платком на голове, из-под которого слезно блестели синие капельки глаз, потемневших от горя и печали. И время враз встало!.. Алексей прижимает ее голову к груди: все потекло вспять, как половодье, пьяня и дурманя в круговоротах. Алексей поверх головы жены смотрит на темные в ночи окна, на черную ткань, занавесившую зеркала, на портрет Сталина, все так же увешанный наградами Трифонова, застывшего рядом в молитве над другом, на теплившуюся в уголке божницы лампадку. Медленно топится ночь, как воск в руках покойника. До слуха Алексея доносится слабый голосок Катерины:

— Не болел… Только тосковал!.. Ходил все окрест… Часами просиживал на берегу. Чуть ли силком заставляли поесть. А в субботу-то вдруг попросил нажарить картошки на сале и чекушку водки достал из своего сундучка. Видать, давно припас. — Катерина тяжело вздохнула, переведя дух, продолжила все так же тихо и проникновенно: — Ну, попотчевал и нас с Зойкой, а потом заставил попеть. Смеялся так!.. Ну, думаем, ушла тоска-печаль-кручинушка. А к ночи лег на диван и нас призвал. Помру, говорит, седни… — Катерина всхлипнула. — Алексей еще крепче прижал ее к себе, попросил:

— Рассказывай!

— …Отпевать позовите Корниловича, — продолжала Катерина. — Чать, Бог-то уже дал ему такие права. Ну мы ему: «Да что ты, батя!» А вспылил, как всегда, аж скраснелся: «Цыц!.. Когда говорят, то слушайте! Учить еще!.. Сказано, помру! Запоминайте, что к чему…» Так и помер при нас. Угас, ровно свечка. Напоследок уже тихо-тихо, просил, чтобы собрали всех, особливо тебя. Не хороните, приказывал, пока Алешка не приедет. Всех-то вот не получилось. Павел на Кубе, а Егор — кто знает где?! Остальные еще вчерась приехали…

С Айгир-Камня упал вниз порыв ветра, запуржив в воздухе белой легкой канителью, светлой, как паутинка. Воспоминания тревожили, но не хотелось Алексею от них отрекаться. Алексей сгреб с перил снег, прислонился боком. Хорошо! Ох, хорошо-о-о! Воздух чист и прозрачен. Завод больше не красит снега в темно-бурую поветь. Он уже собирался снова взвалить рюкзак, наполненный гостинцами, как память тут же услужливо подсунула ему такое же предзимье, мягкое и сугробное, когда бродячая судьба снова занесла в те степи, в те казахстанские города, которые были на слуху, когда гнулся в Яме, катая тачку с рудой. Тысяча девятьсот восемьдесят шестой годик, полный всяких техногенных и людских катастроф: взорвалась атомная станция в Чернобыле, занавесив многие области невидимой смертью, а тут, на алма-атинских улицах, злоба затемнила рассудки людей, громивших все подряд на своем пути, сея быструю смерть на улицах. А Алексей хотел поработать в Чонпаре на железной дороге. Но куда в таком бунте, вихреватом и безрассудном, спрятаться и ожидать чего-то тихого и спокойного. Алексей, бывший все время настороже, сразу сообразил, что вскорости местные власти начнут хватать каждого подозрительного и начнут разбираться с дотошностью. Он в ту же ночь, сел на поезд и укатил в Марьинское, в надежде, что Барыкин там его прикроет.

В семье Барыкиных был тяжелый траур. В Афгане погиб сын-вертолетчик, нарвавшись на стрингер, когда прикрывал отход разведчиков, попавших в засаду. Несмотря на большое горе, посетившее их дом, Барыкин нашел в себе силы и принял его по-родственному, а на другой день свозил Алексея в Сады, так называются теперь бывшие карьеры лагпункта Ямы, перемалывающей в своем нутре тысячи людей…

Барыкин, исхудавший и черный, сутулился, словно под тяжестью, и говорил, разливая из бутылки водку в стаканчики, поглядывая на то, как жена срывала с шелестящих на морозном ветру кустов вишен сохранившиеся с лета ягоды, потемневшие и сморщенные, но сладкие и душистые:

— Весной тут, Алексей, теперь белым-бело! Видать, на косточках-то хорошо садам… Многие побывали тут, поклонились местам, а Паляй, хоть и заезжал частенько, пока тут жила Мария, но ни разу не заехал, хоть и звал я его… Старый страх, видимо, еще не ушел из сердца. Хотя, что ему, урке?

— Не знаешь, где он теперь? — спросил Алексей, принимая стопку.

— Не слыхать! Как Марию увез и все!.. Правда, какие-то люди в весну глубокой ночью выкопали останки Озерова и увезли куда-то. А сады разводили всем Марьинским. Правда, помогали люди, но тайно. Я говорю, страх!.. Директора совхоза сняли за то, что поставил памятник генералу Говорухину на кургане и всем там лежащим… Березина памятка!.. И Марьина… Курбан там все обихаживал. А ушел из жизни и все бурьяном поросло… Никому нет дела!.. В шальное времечко живем, Леха!

Алексей ничего не ответил. Стоял он среди деревьев растерянный. И не верилось, что вот тут, где растет эта яблоня, когда-то была страшная пасть Ямы, и он тут катал тачку, укладывая последние силы на настилы трапов… Барыкин, понимая состояние бывшего каторжанина, износившего тут не одну пару «четезух», не торопил, отойдя к жене, которая смотрела в синюю высь, может быть, надеясь там увидеть сына, улетевшего навсегда в чужое небо. А Алексей гонял тяжкие воспоминания через сердце, вспоминая людей, деливших с ним зэковскую пайку, и нары, отшлифованные телами в горячках и муках, озверевшую охру, кумовьев, Березина, подцепившего на свое счастье каторжанку и погибшего здесь за Сарысу, лагерных придурков и конечно же, свой побег из Ямы…