Александр Гоноровский - Собачий лес [litres]

Надо было что-то сказать.

– Давай сходим на железнодорожную станцию, – предложил я. – Я куплю тебе пирожок с капустой.

У меня в кармане лежала мелочь как раз на один пирожок.

Ты просияла. Пирожок был важнее поцелуя.

Путь к станции оказался на удивление коротким. Все дорожки этим летом стали короче.

– Знаешь, – сказала ты, – что каждый сырой пирожок протыкают вилкой, чтобы он в духовке не лопнул?

Я не знал.

– Эти дырки остаются на хрустящей корочке, – сказала ты. – Они самые вкусные. Я дам тебе попробовать.

На следующий день после того, как ты исчезла, а в мусорной яме нашли твое, разорванное в клочья платье, во дворе появились несколько человек в серых от пыли рубашках и заношенных брюках. Они ходили по домам, задавали вопросы.

Юрку отец срочно увез к родственникам в Голутвин. Зоя Михайловна отослала Маргаритку к подруге в Москву. Зою Михайловну вместе с матерью Ленки и моей теткой увезли в Раменское на допрос.

– Мама говорит, что тебя тоже стырят, – перед отъездом сказала Маргаритка. У нее на голове раскинулись огромные как уши белого слона банты. – А если я буду с тобой дружить, то и меня.

– Не дружи, – ответил я.

– Все равно буду, – сказала Маргаритка. – Только маме не скажу.

Тетка оставила мне полную кастрюлю супа, два вареных яйца, треть бидона молока и сказала, что к ночи вернется. Но на всякий случай, я без напоминания должен был почистить зубы мятным похожим на мел порошком, запереть входную дверь и закрыть окно. Теперь тетка не пугала меня собаками и лесом. Она сама боялась больше некуда.

Жара стала особенно сильной. Можно было услышать, как на яблоне трещат засыхающие ветки, как желтеет и сворачивается в кольца трава.

Взвод милиционеров прочесывал лес.

Трое разожгли около детской площадки костер и пекли картошку. Заправлял всем собачник. Ловко орудуя прутиком, он выкатил из углей большую черную картофелину прямо к моим ногам:

– Ел когда-нибудь такую?

Во мне не было картинок про печеную картошку.

– Ну вот ешь.

Картошка обожгла пальцы. Я отдернул руку.

– Эх ты, нежные ладошки. – Тощий милиционер Грымов, без страха взял черный от золы ком, разломил, посыпал мелкой солью из спичечного коробка, поднес к моему рту.

Третий милиционер смотрел на меня с завистью, жалел, что это мне разломили картошку, а не ему. Он казался младше всех. У него была большая голова, короткие руки и выгоревший от солнца пушок вместо усов.

Из картошки шел пар. Она оказалась самой вкусной едой в моей жизни. На мгновение я забыл и о твоем исчезновении, и о Гретель. Ни теткин щавеливый суп, ни даже пирожки с капустой не были такими вкусными. Наверное, поэтому восточные божки всегда толстые и довольные. Они умели отвлекаться от всей этой мельтешни.

– А теперь черненьким, – собачник протянул мне натертую чесноком хлебную корку.

Милиционеры внимательно глядели, как я кусал рыхлую горячую мякоть. Как меняется мое лицо. Как довольный я растирал по щекам золу. Они не хотели упустить ни одно мгновение. Но мгновения кончились.

– Смотрит? – спросил собачник.

– Занавеска шевельнулась, – ответил молодой.

– Чую, что смотрит. – Собачник сощурился от поплывшего в лицо дыма.

Все трое нарочно не глядели в закрытое окно вашей квартиры. На подоконнике перед плотно задернутыми занавесками лежала фуражка твоего отца.

– Если фуражка на месте, и он на месте, – сказал большеголовый.

– Без фуражки он никуда, – кивнул Грымов. – Аккуратный. А где был, когда люди пропадали, не помнит. Мы его с Борис Борисычем сразу раскусили. И в Таджикистан на погранзаставу, где Рубан раньше служил, запрос отправили, не пропадал ли кто?

– И что? – спросил большеголовый.

– Ответ не пришел пока, – сказал Грымов. – Придет. Я вот что думаю…

Грымов очень отчетливо представил, как твой отец сидит на стуле, а он бьет ему под дых. И тот рассказывает все, что хотел узнать Грымов.

– Не при мальце, – прервал мысли Грымова собачник. – Ему все это знать не обязательно.

Милиционеры вспомнили обо мне и выдохнули, отгоняя неправильный разговор.

Заметив, что я гляжу на ваши окна, собачник как бы невзначай обнял меня и прошептал:

– Не пялься.

Последнее время на собачника опускалась синяя тоска, при виде однополчан, или когда приходилось надевать ставшую тесной гимнастерку с медалью за отвагу. За острым выживанием, ненавистью и вседозволенностью пришла пустота, которую невозможно заполнить. И тогда, в своей памяти, он хватался за дом, который когда-то удалось отбить, за освобожденный чужой город, за имена, нацарапанные на Рейхстаге, за общую радость покалеченной, но оставшейся в живых, нации. Все это несло в себе и новый гуманизм и новую справедливость, когда победивший свят в любом совершенном им зле. С такими мыслями было очень сложно вернуться домой. Собачник гнал себя от них. Уж больно не советскими они были.

Из леса вернулся взвод. Милиционеры принесли закрытые мокрым брезентом носилки. Никто не говорил, кого принесли. Но я знал – нашли дурканутую Ленку. Со свернутой шеей и без ног.

В ожидании автобуса, милиционеры расселись вокруг песочницы. На их лицах блестели крупные капли пота. Детская площадка запахла соснами.

– Матери скажешь? – спросил командир взвода.

– Потом, – ответил собачник. – Где нашли?

– В овраге. В ручье лежала. – Командир взвода раскрыл планшет, ткнул пальцем в карту. – Здесь.

– А ноги-то у нее вроде как откусаны, – приподняв брезент сказал Грымов.

– Не лезь, – сказал собачник.

Грымов послушно опустил брезент.

Я ждал темноты. Для того, что я задумал, была нужна темнота.

Скоро в окнах бараков загорался свет. В вашей квартире было темно. Лишь тускло отблескивала кокарда на милицейской фуражке твоего отца, которая все так же лежала на подоконнике.

Костер рядом с песочницей запускал в небо дохлые искры.

Из инструментов у нас с теткой были клещи, молоток, который елозил на плохо закрепленной ручке и несколько длинных гвоздей. На туалетном столике лежали деньги. Я взял три рубля.

Юрка прятал штык-нож под ящиками за сараями, чтобы отец не нашел. А я нашел. Еще я взял с собой полный коробок спичек и свечку, которую мы зажигали, когда пропадал свет.

Камиль для приличия помял в руках три рубля.

– Зачем тебе кукла? – спросил.

– Поиграть.

Камиль с сомнением посмотрел на железо, которое звякало в принесенной мной авоське:

– Сейчас играть будешь?

– Да.

– Тогда пять, – сказал Камиль.

– Утром отдам или штык-нож оставлю. Он настоящий.

Камиль взвесил в руке штык-нож:

– Лучше деньгами.

Камиль мало знал про Гретель. Полгода назад ее перенесли из кабинета директора фабрики в проходную. Зоя Михайловна стала опасаться, что в кукле завелся жучок или мыши. Иногда она слышала шорохи, доносившиеся из кукольного нутра. Камилю это перемещение было на руку. Можно было спать на Гретель, как на матрасе, и иногда не ходить домой. Его сторожка стояла в десяти метрах от фабрики. Там он жарил яичницу, а потом еще раз жарил яичницу.