Александр Гоноровский - Собачий лес [litres]

Я шел впереди, твой отец держал меня за затылок. Под его пальцами в шее хрустели кости.

Луч фонарика добивал до облаков. От его света лес выдохнул, заворочался. Вскрикнула испуганная птица. Захлопали крылья. Барабанами загудели сосны. Над мусорными ямами замычало – зашитыми ртами запели куклы. Треск заглушил кукольный вой. Огромная тень шла к нам, не разбирая дороги. Твой отец занес надо мной руку с пистолетом. Он рос. Даже его сапоги теперь были выше меня.

– Беги! – Сосны от его голоса стали лопаться словно натянутые на мандолине струны.

Твой отец выстрелил в, раздвинувшую деревья, темноту. Шарахнуло так, что я оглох и бросил фонарик, который, как нарочно, принялся светить мне в глаза. Выстрелы следовали один за другим. Морскими волнами дыбилась дорога, срывались с места и улетали в небо деревья. Кто-то у моих ног обрушил в пустоту землю. Летящий в пропасть фонарь осветил на краю земли отпечаток гигантских собачьих зубов. На месте пропасти из памяти Гретель вырос в ярких праздничных огнях довоенный Потсдам, но и он исчез в огромной зубастой пасти. Я побежал. Тот, кто остался за моей спиной, кусал и проглатывал все, что вырастало на его пути: карусель в парке культуры, телевизор Зои Михайловны, настоящих безногих солдатиков…

Он был все ближе. Его дыхание сбило меня с ног. Я полетел, ударился головой, провалился во что-то мягкое. Наступила кромешная тишина.

В темноте мне хотелось думать, что Гретель победила. Над Штарнбергским озером солнце заходит на час позже, чем над Гидрой. Может быть, это и спасло меня. А может, Адини снова немножко подняла его над горами?

Я открыл глаза и снова оказался в своей кровати. Рядом сидела тетка. Ее лицопомялось и опухло. У виска отблескивал первый седой волос.

– Глядит! Глядит! – хрипло крикнула она.

Я еще не успел сообразить, почему она так обрадовалась, когда в комнату вошел дядя Гоша. Поверх рубашки и непривычно ровно отутюженных брюк на нем красовался теткин кухонный фартук. От дяди Гоши пахло котлетами.

– Очнулся, герой? – Он усадил меня и крепко обнял.

– Валечка, Валечка, – запричитала тетка совсем как старушка на поминках Ленки. – Я уж думала – все. А ты в мусорной яме лежал.

Нос ее покраснел, а под глазами набухла кожа. Такой расстроенной и жалкой я ее никогда не видел. Мой рот тяжело растянулся в улыбку, будто его держали плотные невидимые бинты. Закружилась голова.

– Слабый еще. Отдыхай. – Дядя Гоша снова уложил меня на подушку и пошел на кухню. – А то на котлеты сил не хватит! – весело крикнул из коридора.

Тетка пошла за ним. Высокие каблучки туфель постукивали при каждом ее шаге. Я удивился, что она носит дома туфли.

На нашей черной сковороде как злые ежики шипели котлеты. Я тысячу лет не ел котлет, но уже чувствовал во рту их вкус. Жара на улице спа́ла. Воздух в комнате был прохладен. Наступило настоящее нежное лето. Лежа под одеялом, я чувствовал необычную легкость. Казалось, если сбросить его, то невесомый воздух плавно вытолкнет меня к потолку.

Твоего отца арестовали на следующее утро. Он бродил по опушке леса, искал фуражку среди поломанных сосен. Собачнику и его подчиненным стоило больших трудов отобрать у него пистолет. Патронов в пистолете не было. Собачник не знал об этом, но все равно запретил Грымову стрелять. Твой отец сдался только после того, как большеголовый попал камнем ему по голове.

На допросе в прокуратуре твой отец показал, что исчезновение на пятнадцатой погранзаставе семилетнего Иосифа – сына замполита Чеидзе и восьмилетней Раи – дочери начштаба Микошина, не имело к его отъезду никакого отношения. Он ушел из погранвойск и перевелся участковым в поселок поближе к доктору Свиридову. Голова стала чаще и сильнее болеть. Приступы начинались легко, будто кто-то выключал свет. Из жизни выпадали события и приказы. Нужен был врач.

Про твое исчезновение он ничего сказать не мог. Говорил лишь, что ты была дома и вдруг исчезла. Что про его беспамятства ты знала, наверное, больше, чем он сам и всегда жалела его. Что ты обязательно расскажешь все, если тебя найдут. Он просил, чтобы собачник не прекращал поиски.

Он признал, что встретил Ленку на опушке, когда та выбежала из леса. Она была в одной сандальке и поэтому подпрыгивала, как, пущенный по воде, камешек. Он отчетливо помнил лишь это светлое, передавшееся от нее, чувство.

В ночь после поминок твой отец приходил к доктору Свиридову. Они еще не сказали друг другу ни слова, но уже были не рады будущему разговору. Пили чай. Во рту Свиридова влажно блестел серебряный зуб. Доктора интересовал лишь один вопрос – болели ли у твоего отца мышцы после приступа, который случился за несколько дней до исчезновения Лены? В тот день пропала корова. Мышцы у твоего отца действительно болели, как от чрезмерного напряжения, и еще пришлось вправлять вывихнутое плечо. Доктор сказал, что до сегодняшнего дня не знал ни одного человека, у которого хватило бы сил свернуть шею столь крупному животному, что налицо патология, которая требует пребывания в стационаре. Слова «патология» и «стационар» испугали. Но больше всего твоего отца удивила бессмысленность и невозможность приписываемого ему поступка. Это была насмешка над постоянным ожиданием предательства собственного тела, над страхом, что не успеешь воспитать дочь, насмешка над тем, как пятнадцать лет он учился говорить медленно и четко, пытался сложить свою память из книг и газет. В каждой фотографии, военной хронике, даже в выдуманных послевоенных фильмах он всматривался в лица бойцов в надежде найти свое. Но война оборачивалась аккуратно смонтированными картинками и пустыми словами. Лирическая песня в землянке. Переправа. Развернутые в атакующую линию танки. Красиво пикирующие на окопы игрушечные мессеры. Настоящую войну он почувствовал лишь несколько лет назад. В тот вечер на погранзаставу привезли фильм «Летят журавли». Так случилось, что под конец, устав от изматывающей духоты, киномеханик уснул, и лампа расплавила застрявшую в кинопроекторе пленку. Перрон. Прибывшие с победой солдаты. И лицо девушки, которую звали смешным именем Белка, вдруг исказилось от жара, пошло пузырями и распалось в светлое стрекочущее пятно. Он не знал почему, но это было хуже, чем оставшиеся после ранения беспокойные собачьи сны, где он пытался навести пулемет на державшего фаустпатрон пацана.

Первый удар пришелся доктору Свиридову в губы. Тот всхлипнул, зажал ладонью рот. Сквозь пальцы вперемежку с чаем потекла кровь. Твой отец бил и ждал, когда наступит беспамятство. Но беспамятства не было.

Когда доктор перестал дышать, стало легче. Твой отец вдруг подумал, что, наконец, сможет ответить за то, что сделал, что всё теперь наладится и станет как у людей.