Александр Гоноровский - Собачий лес [litres]

– А ты нам очень нравился. Ты так замечательно считал, – печально сказала Адини. – Мы хотели защитить тебя от всего плохого, и от того, кого мы никак не можем увидеть. Лена даже придумала тайный знак, чтобы ты мог нас вызвать. Но все пошло́ как-то не так.

От расстройства лицо Адини стало пунцовым, и мне пришлось сделать усилие, чтобы погладить ее по голове:

– Что же я умер?

– Нет, – сказала Адини, когда успокоилась. – Но, когда зайдет солнце, мы будем собираться, и ты останешься совсем один. Раньше я хотела взять тебя с собой, а теперь не возьму.

Легкая волна Штарнбергского озера гладила пятки. Солнце катилось за крохотные снежные вершины, что теснились на дальнем берегу. Последние лучи скользили по воде, по уже поднимавшейся из глубины ночи.

Гретель сидела рядом и улыбалась мне. Она могла улыбаться чем угодно даже намокшими в озерной воде ногами или черным ожогом на щеке. Гретель стала почти новой и похорошела. Но ожог остался. Адини снова изменила ее память к лучшему. Гретель забыла нашу последнюю встречу. Она больше не боялась ни огня, ни шипов.

Адини снова зажмурилась и немножко подняла солнце. Я понял, что она не хочет оказаться в темноте рядом со мной.

Хруст лопнувшего секретика разбудил меня. Большая круглоголовая тень легла на стену. Мне показалось, что я слышу клац серебряного зуба доктора Свиридова и свист сабельки Хаджи-Мурата, которые пытались меня защитить. Я уже почти забыл о них, как будто все это случилось тысячу лет назад.

На подоконник опустились темные руки. Человек подтянулся и оказался твоим отцом, свист сабельки – его дыханием, а круглая голова – тенью от фуражки.

– Говорила ж Галя, чтоб окно закрыл. – С трудом забравшись в комнату, он запахнул занавеску и в темноте шагнул к моей кровати.

Я сел. Попытался нащупать на полу тапочки, но так и не нащупал. Вспыхнувшая лампа на мгновение ослепила меня, осветила тумбочку, утянутый портупеей живот. Твой отец наклонился и оказался так близко, что запахло тобой.

На освещенный край тумбочки твой отец поставил ленкины сандальки.

Я знал, что тетка отдала найденную в бидоне сандальку твоему отцу. Потому и позвала его сразу после нашего похода в Новое село. Но сейчас и к этой мысли я оказался равнодушен, потому что разглядывал нацарапанный на мысках рисунок. Если поставить сандальки рядом, то оказывалось, что на мысках не два рисунка, а один общий. На левой сандальке стояла Гретель, на правой – мальчик, который светил на куклу фонариком. Линии вокруг куклы, которые мы не могли расшифровать, оказались лучом. Это был тот самый, ставший бесполезным, знак, который придумала для меня Ленка.

Твой отец постучал шершавым ногтем по нарисованному мальчику.

– Такие штаны только у тебя во дворе есть. Перегудов, когда эту сандальку увидел, сразу понял, что к чему, потому и бежать пытался. Спасти тебя хотел. А ты видишь, здоров. – От длинного монолога твой отец задохнулся и мне пришлось ждать пока он прокашляется.

Это твой отец подбросил вторую сандальку к забору котельной. Он нашел ее под своей раскладушкой на следующий день после исчезновения Ленки и испугался провала в своей памяти. Это его тень мы с теткой видели на стене той ночью.

– Что же кукла действительно живая? – спросил твой отец.

Я кивнул.

– И она знает где Миа?

Я снова кивнул.

Твой отец отстранился и посмотрел на меня как смотрят дети на диковинную зверюшку в зоопарке. Он не верил мне, но больше не верить было некому.

– А если мы включим фонарик, и выманим ее?

Он ждал. Я смотрел в него и ничего не видел. А должен был видеть на сто поколений вглубь. Ни одной картинки в твоем отце сейчас не было. Да и во мне они стали исчезать, оставляя призрачную игру пара и света. В голове крутился лишь примитивный психологический тест доктора Свиридова: «Темнота. Огонь. Пустота. Кошка. Собака. Кукла. Черный человек. Маленький. Большой. Безногий. Безголовый. Мертвый. Живой». Я удивился, что хочу его произнести.

– Ты пойдешь со мной? – спросил твой отец.

– Нет, – ответил я.

Твой отец сидел, положив руки на колени. Так в детском саду нас учила сидеть воспитательница Регина Анатольевна. Потом он вдруг снял фуражку, и я увидел раскрытый ото лба до затылка череп. Края кости были воспалены и покрыты жесткой собачьей шерстью. Сама дыра была замурована темной от времени металлической пластиной, прикрепленной к костям чередой поржавевших болтов. Но все это уже не пугало меня.

Твой отец осторожно положил фуражку мне на колени:

– Ты же мечтал о ней. Бери.

Безголовый. Вот о ком больше всего хотел узнать доктор Свиридов, когда проверял нас.

По полу заскакало что-то мелкое. Твой отец нагнулся и, пошарив пальцами, поднял, упавшую с его головы, маленькую с полгорошины гайку.

Я смотрел на твоего отца и не мог решить, должен ли я говорить с ним или с тем, кто прятался внутри него. С тем, кто собирался свернуть мне шею.

Когда мы уходили со двора, то услышали, как вскрикнул Грымов. Двор был без фонарей, и Грымов, подбежав к окну, обнаружил, что фуражки за стеклом нет. Большеголовый уже ломал щеколду на раме и забирался в вашу квартиру.

– Рубан! – заорал собачник.

Его крик прокатился по двору, толкнул меня в спину. Собачнику только доставили ответ из Таджикистана. В нем говорилось, что за последний год службы твоего отца на пятнадцатой погранзаставе пропали мальчик и девочка.

Мы перелезли через забор и ускорили шаг. Твой отец вел меня мимо сараев, притихшего киноклуба, магазина… Идти ночью в лес в компании с тем, кого не видишь, было чересчур даже для такого древнего идиота как я.

Почему я пошел?

Почему не закричал?

Всему виной была совершенно ненужная мне фуражка. Вся штука в том, что у твоего отца кроме тебя и фуражки, под которой он прятал свою железную голову, ничего не было. И я, со всей своей памятью, не знал, как ему отказать.

Сухой воздух обжигал кожу. Песок забивался меж пальцев ног и царапал как мелко дробленое стекло. Твой отец больно держал меня за руку. Я попытался высвободить ее, но он лишь сильнее сжал пальцы.

На опушке мы остановились. Деревья замерли, склеенные темнотой. От мусорных ям тянуло гарью. А я вдруг очень захотел к маме. Не домой. Не к тетке. Должен же быть на земле человек, которого я мог так назвать. От этой мысли меня вконец перекорежило.

Твой отец отпустил мою руку, и я охнул, так стало больно. Заслонив собой редкие огоньки поселка, твой отец полез в карман и достал фонарик.

Деваться было некуда – я сдвинул серебряный ползунок. Яркий луч погрузился в лес. От света неподвижные стволы похудели. Лес зажмурился, не желая просыпаться, закрыл лапами глаза. Но стоило пошевелить лучом, как среди стволов заметались опухшие тени. Щелкнуло. Зашелестело.