Виктор Пелевин - Искусство легких касаний

Химера (а крестовые походы, уверяет Марголин, были спровоцированы именно ими) в своем действии пытается выдать себя за светлое откровение. Это как бы дверь в залитое сиянием пространство, которая распахивается перед человеком, показывает ему, как темно у него в душе — и захлопывается вновь, оставляя перед ним тонкую щелочку света и надежды. Человек понимает, где эта дверь — и верит, что может открыть ее, пустив живительный луч в свое сердце. Теперь у него есть мотивация и цель.

Созерцание гаргойлей в древности, в первые века христианства и в раннем Средневековье было обычным делом — их видели практически все. Эти опыты даже не считались чем-то необычным. Духовная сущность могла показать себя десятку христиан, выходящих на арену цирка, или одной-единственной девственнице из Орлеана. Она могла явиться множеству свидетелей один раз или поселиться в отдельно взятой голове, как в скворечнике.

Наверное, не будет большим преувеличением сказать, что вся ранняя история — это история погони людей за являющимися им знамениями.

— Но вот, — говорит Марголин, — приблизительно на рубеже Средних веков и Возрождения наступает эпоха, когда по какой-то причине небеса словно охладевают к человеку — и перестают посылать ему своих вестников… Скажите, вы ощущаете темную зону богооставленности, в которую вступило человечество?

Голгофский неуверенно кивает.

— Как вы ее толкуете?

Голгофский хмурится. Он понимает, о чем говорит пастор, но не вполне согласен с эпитетом «темная зона» и считает, что этому феномену можно дать естественнонаучное объяснение.

Он излагает Марголину теорию о «двухпалатном мозге»: у ветхого человека, считают некоторые ученые, одна часть мозга как бы изрекала команды, а другая их слушала, и эти внутренние голоса казались героям древнейших эпосов приказаниями богов. Приказания не обсуждались. Они выполнялись.

Развитие и усложнение мозга привело к тому, что «голоса богов» постепенно стихли, сменившись обычным внутренним диалогом. Но та часть мозга, которая слушала, еще сохраняет свои функции — и именно к ней, предполагает Голгофский, и взывают различного рода откровения.

Марголин кивает — он хорошо понимает, о чем речь.

— Но почему тогда небесные откровения идут на спад именно с конца Средневековья? — спрашивает он. — В том ли дело, что падение человечества заставило богов охладеть к своему земному эксперименту? Или произошел очередной качественный скачок в развитии мозга, научившегося закрываться от небесных велений?

Голгофский отвечает, что в подобных смутных вопросах выбор объяснения — дело вкуса и веры. Каждому человеку кажется, что именно он угадывает истину.

— Дело в том, что гаргойли не просто исчезли, — отвечает Марголин. — Их вытеснили химеры.

Что, собственно, имел в виду Ницше, когда изрек свое знаменитое «Бог умер»? Конечно, не самочувствие Верховного Существа. Ницше хотел сказать, что небесная музыка стихла. Божественный орга́н, воплощенный, в частности, в готическом соборе, умолк. В мир перестали спускаться сущности с высших планов, несущие в себе небесную волю. В него прекратили слетаться даже гаргойли зла, направленные Врагом. Наше измерение как бы временно исчезло для Неба — и «свято место», не могущее быть пустым, стали занимать химеры.

Химеры во всем похожи на гаргойлей — это такие же сгустки чужой воли, принимаемой за свою: незримые указы, проецируемые на человеческое сознание. Но они приходят не с высших планов бытия, а создаются людьми — особыми оккультными организациями, контролирующими развитие человечества…

— Вы говорите о масонах? — спрашивает Голгофский.

— Не только, — отвечает Марголин. — Вернее, уже совсем нет, увы… Но если вам нравится, мы можем пользоваться общепринятой терминологией.

Голгофский заинтригован — он специалист по масонству, но о подобном не слышал.

— Именно эти оккультные секты, — продолжает Марголин, — и произвели на излете Средних веков своего рода контрреволюцию духа . Суть ее была проста. Гаргойлей заменили химерами.

— Вы говорите, секты? — спрашивает Голгофский. — Но кому они поклонялись?

— Вы не поверите, если я скажу. Разуму.

Голгофский решает, что Марголин окончательно перешел на метафизические метафоры. Ну да, вяло думает он, можно считать культ Разума своего рода религией, но это уже поэтическая натяжка. Кажется, пастор-евангелист сказал все, что знал.

— Изюмин говорил с вами на эти темы? — спрашивает Голгофский.

— Да, — отвечает Марголин. — В то время, когда мы еще общались. Он превосходно разбирался в вопросе, но интерес его был… практическим и односторонним. Вас вот заинтересовало, как возникают божественные вестники, а ему было любопытно лишь одно — как создавать химеры. Но я мало что мог ему открыть. Я лишь знал, что это весьма мрачная область, связанная с жертвоприношениями, смертью и болью. А он думал, я что-то скрываю. Говорил — мол, даже египтологи в курсе, а ты молчишь…

Голгофский вспоминает египетские реликвии из генеральского кабинета.

— Египтологи? — переспрашивает он.

— Да. У него был знакомый египтолог, который хорошо разбирался в древней магии. Видимо, какой-то оккультист.

— Фамилии его не знаете?

Марголин не знает.

Тепло распрощавшись со старым пастором, Голгофский уезжает в Москву.

Наш автор вновь поливает бонсаи — и с удвоенным интересом разглядывает египетские реликвии, висящие между изображениями химер. Скоро должна приехать Ирина — Голгофский собирается ее расспросить. Пока же он пользуется паузой, чтобы порассуждать немного о роли тайных обществ в жизни Земли. Приведем отрывок.

«Легче всего разъяснить это следующей метафорой: представим огромный корабль, плывущий в океане — нечто вроде таинственного древнего судна, так блистательно и страшно описанного Эдгаром По.

Над палубой проходит длинная балка от одного борта к другому. К балке приделаны штурвалы. У штурвалов стоят люди в одеяниях самой разной формы и цвета — это водители человечества, явные и тайные. На каждого с палубы глядит своя паства, не обращающая внимания на прочих рулевых — и часто их даже не видящая.

Зорко вглядываясь в тучи на горизонте, водители человечества закладывают правые и левые крены, не особо сообразуясь друг с другом.

— Вправо! — шепчут на палубе. — Плывем вправо! Влево! Зюйд-зюйд вест! Норд ост! Далее везде!

Проблема в том, что крутящиеся на доске штурвалы не прикреплены ни к чему другому, кроме как к жадному вниманию паствы. К движению корабля они не имеют никакого отношения. Но вот настроениями и склоками на палубе они управляют очень эффективно, причем каждый из рулевых воздействует на свою паству — а потом уже зрители разбираются друг с другом, сбиваясь в кучу то у одного борта, то у другого. И через это они все-таки оказывают некоторое — пусть очень опосредованное — влияние на ход судна.