Виктор Пелевин - Искусство легких касаний

Это, в сущности, и есть центральный гештальт «балета немецкого дальновидения»: яркое, пестрое, пафосное, самоуверенное и не просто бесстыдное, а где-то даже нагловатое покаяние, выдержанное в эстетике турецкого цирка («неясно, — замечает в скобках Голгофский, — отчего в России так боятся призывов покаяться — в двадцать первом веке пора уже допереть, что совесть не химера, а медийная презентация»).

В более широком смысле, продолжает он, «балет немецкого дальновидения» — это назойливая торговля деривативами своего раскаяния при всяком уместном и неуместном случае, общенемецкая культурная технология послевоенных лет, благодаря которой современные либеральные немцы ухитрились нажить на Холокосте куда больший моральный капитал, чем даже евреи.

Курт З. начинает быстро моргать. Ему уже трудновато успевать за риторикой гостя. Он пытается понять, в чем здесь, собственно, дальновидение.

Дальновидение здесь в том, охотно объясняет Голгофский, что германскому духу после известных событий двадцатого века приходится временно маскироваться, сознательно примеряя гротескно-китчевую эстетику Балета телевидения ГДР в качестве камуфляжа. Это надолго, но не навсегда — ибо после фильма «Гудбай, Ленин!» снимут и фильм «Гудбай, Франклин!». Вернее, «Саенара [10] «до свидания» по-японски. , Франклин!». Только сюжет там будет другой (Голгофский смахивает со лба вспотевшую от вдохновения фантомную прядь): если «Гудбай, Ленин!» есть по своему семантическому комплексу американизированное прощание с агентом немецкого генерального штаба, приведшим Германию к серьезной кармической катастрофе, то чем окажется «Саенара, Франклин!», нам еще только предстоит увидеть… И вот тогда Германия воспрянет! Дело фюрера победит!

Заметим, что вышеперечисленных ватных мнений Голгофского мы не разделяем даже в шутку — современная Германия является эталонной демократией именно из-за своего непростого прошлого, и нигде так остро не реагируют на метастазы фашизма, как там. Возможно, Голгофский сам не верит в то, что несет — и пытается всего лишь разговорить собеседника. Если так, метод срабатывает: глаза старого Курта сверкают.

— Да, — шепчет он, — да! Это так! Семена упали в почву! Я видел, видел сам!

Теперь у Голгофского отпадают всякие сомнения в том, что он прибыл по верному адресу. Он сразу забывает про Балет телевидения ГДР и меняет тактику: заговаривает с Куртом о Второй мировой.

Старичок охотно отвечает. По своей легенде, он юношей был призван в фольксштурм. И тут Голгофский переходит в атаку.

Он как бы случайно называет лагерь смерти, где Курт З. служил в спецчасти, а затем имя его прямого начальника в «Аненербе».

Старичок зеленеет от ужаса: он надеялся, что его нацистское прошлое никогда не всплывет.

— Только не отпирайтесь, — говорит Голгофский. — У меня есть фотографии.

— Я был ребенок, — шепчет Курт З., — мальчишка! Я ни в чем не участвовал. Я вообще не понимал, что такое «Аненербе», мне просто дали форму СС и заставили служить на побегушках. Это были безумцы и фанатики, да. Но я не был одним из них! Они нуждались в чем-то вроде прислуги, но обязательно с арийскими корнями. Заключенных в лабораторию даже не пускали…

Голгофский, как может, успокаивает старичка. Он объясняет, что вовсе не ловец нацистских преступников и Курт З. сможет дальше наслаждаться своей сауной на берегу фьорда, если расскажет все, что помнит.

Курт З. соглашается — но проблема в том, что он действительно был мал (в конце войны ему исполнилось восемнадцать) и плохо понимал происходящее.

— Там была такая большая стена, — говорит он, — стена с огоньками. Руны из электрических лампочек. И у этой стены в дни… ну, как это сказать… в дни спецмероприятий всегда висели несколько офицеров в черных сутанах, с дубовыми ветками в руках.

— Ветками?

— Ну да. На ветке обязательно должны были быть живые листочки — зимой возили на самолете из берлинской оранжереи. Сначала их заряжали врилем во время… спецпроцедур. А потом они этими ветками что-то такое по стене чертили.

— А почему вы говорите, что офицеры висели? В каком смысле?

— В прямом. Их подвешивали к потолку в специальных корсетах — было такое впечатление, что они спят. Или впали в какой-то ступор. Они даже не могли ничего нормально держать — ветки привязывали к их рукам. Выглядело одновременно смешно и страшно.

— Они как-нибудь комментировали происходящее?

— Нет, — говорит старичок. — Я был самым младшим по званию.

— Но вы ведь как-то объясняли это сами для себя?

Курт З. кивает.

— Я думал, что это связано с защитой от воздушных налетов, — говорит он. — Эта стена с огоньками… Почти такую же показывали в «Дойче Вохеншау» [11] пропагандистский киножурнал военных лет. , когда рассказывали о централизованной системе противовоздушной обороны. Там тоже были офицеры у стены, и еще девочки что-то набивали на клавиатурах… Я тогда в основном на девочек глядел. Я же говорю, я был совсем мальчишка.

Голгофский чувствует, что Курт З. не врет — но интересуется на всякий случай, как можно защититься от воздушных налетов дубовой веткой.

— Ну я не считал, конечно, что они на самом деле защищают Рейх. Я думал, они втирают очки начальству. Гиммлер же верил в магию, колдовство… Этим пользовались те, кто не хотел идти на фронт.

Голгофский спрашивает, не присутствовал ли Курт З. при каких-то разговорах своего начальства.

— Да, — отвечает старичок, — они частенько пили прямо в той комнате, где священнодействовали. Спорили, ругались. Иногда мне приходилось пить вместе с ними — и я кое-что слышал. Но ничего, абсолютно ничего не понимал. Поэтому, наверное, они меня и не стеснялись.

— О чем они говорили?

— Да как все в Германии. Что война проиграна и теперь на немцев повесят всех кошек и собак. А виноват фюрер со своей латентной англоманией.

— Это понятно, — перебивает Голгофский, — а что они рассказывали про свою работу?

Курт З. закатывает к потолку глаза, вспоминая.

— Да несли обычный нацистский бред. Говорили, что готовят какие-то письмена для будущих поколений. Что письмена эти будут скрыты после поражения целых сто лет. Германия в это время будет унижена — народ-хозяин будет изображать из себя… э-э-э… они формулировали грубо, я повторить не могу, но если сказать по-современному — эколога-гомосексуалиста с нечеткой расовой принадлежностью, у которого на рту висит большой замок. Но вот потом, потом…

Голгофскому кажется, что в глазах Курта З. мелькает какой-то зловещий огонек.

— Через сто лет, — продолжает тот, — когда под гуманитарные разговорчики немцы снова вооружатся и сбросят с себя ярмо стыда, письмена «Аненербе» станут видны, и народ-хозяин опять воспримет их в свое сердце. И вот тогда начнется третий, последний поход… Великий поход…