Игорь Савельев - Лицей 2018. Второй выпуск [антология]

— Эту тоже он сделал? — удивился Кузьма, обратив внимание на последнюю картину.

— Да, все его.

— А много покупают?

— Да не, дядь Кузь, дорого. Сейчас на вернисаж и не ходит никто, туристов-то мало! Раз в неделю, бывает, возьмут маленькую или среднюю.

— С туристами мы дело поправим, — пообещал Кузьма. — Порядок будет — все в Край поедут. Так сколько вот такая, например?

— О, это дорогая. Видите, какая сложная?

— Сложная? Че в ней сложного? — удивился Егор.

— Ну, он сказал, сложная… За девять идет.

— Девять штук?!

— Я возьму… на время. Потом верну, ладно?

— Э-э… дядь Кузь… но вы заплатите же?

— Заплачу? Я же на время. Олежка, ты чего?

Парень перестал улыбаться и стоял растерянно.

— А че он тебе сделает? Не очкуй, — подбодрил Егор.

— Ну, он мне платит… даже когда торговли нет… Нехорошо как-то.

— Глухой?! Он же сказал, что вернет.

— Ну хоть немножко заплатите! Он ругаться будет! — Парень начал ныть.

Из соседних палаток осторожно, но с любопытством глядели на происходящее. Кто поумнее, стали сворачивать торговлю.

— Прикалываешься? — Егор оттолкнул парня. Борька, оставленный снаружи, залаял. Кузьма со скучающим выражением лица изучал картину.

— Надо заплатить, — вмешался Петр. — А то художник слиняет. Подумает, что его хотят прижать к ногтю.

— Точно, — пробормотал Кузьма. Он всё еще смотрел на картину, ни разу не обернулся.

— Отсчитать ему? — уточнил Егор, отступая от парня.

— Ага.

— Ох… Спасибо, дядь Кузь! — с облегчением сказал подросток, но тот не услышал.

С огромным удивлением он рассматривал венчающихся. Столь внимательно он смотрел на произведение искусства второй раз в жизни: первый был в одесском музее, который они несколько недель зачищали от укров, — в хранилище было свалено то, что не успели эвакуировать музейщики.

Когда Кузьма проваливался в обычное дневное беспамятство, когда неимоверная, копившаяся месяцами и годами усталость охватывала его тело и недоставало сил двигаться — лишь принуждать себя держать глаза открытыми, — в такие часы он садился посреди подземелья. Проведя неподвижно некоторое время, он находил силы, чтобы взять фонарик и повести вокруг ярким лучом. Древние и вполне современные образы выплывали из сумрака и, будто предрассветное сновидение, пропитывали разум. Убеждали — каждый по-своему, — что, вопреки всему виденному и сделанному, смерти нет и можно остаться жить, если что-нибудь создать. Только там, в обесточенном подвале, где погибало в сырости и крови искусство, Кузьма, пытаясь проснуться, часто шептал имена Галины и Полины, рассеивая, как заклинанием, морок войны.

Пока Егор отсчитывал купюры, Кузьма вышел с картиной в руках на солнечный свет.

— Понравилась? — спросил Петр.

— Странная, скажи?

— Да, очень странная.

Мужчины смотрели на священника, венчающего обнаженных людей. Эта картина отличалась от других. Герои на ней были почему-то защищены от войны. Чем? Неужели этим светом? Но он-то знал, на войне света не бывает. Священником? Но на войне священники бессильны. Невозможно поверить, но Кузьма полюбил картину с первого взгляда и доверился ей. Ему только хотелось разгадать почему.

— Бате привет! — крикнул он, уходя.

— Спасибо, передам! — ответил Олег.

— Вези аккуратно, — велел Кузьма, пристраивая картину на заднее сиденье рядом с Егором. — И смотри, чтоб Борька не поцарапал. — Пес, которого Егор держал за загривок, жалобно заскулил, силясь понять, что от него требуют.

Кузьма уже хотел сесть на пассажирское впереди, когда боковым зрением заметил: по другой стороне улицы прошел человек, показавшийся знакомым, но явно не отсюда. По его осанке и походке он сразу определил, что мужчина бывал там же, где он; а может, что-то еще более близкое прошелестело в памяти. Незнакомец слишком быстро скрылся из виду, Кузьма не сумел его разглядеть и вспомнить.

В машине Егор и Петр терпеливо ждали командира. Когда он наконец вышел из задумчивости, то попросил отвезти его домой. У себя в комнате Кузьма поставил картину на стол, завалился на кровать и смотрел на нее. Прошло время, и он перестал видеть изображенное. Мысли заняла Полина. Что-то внутри успокоилось, выпрямилось, внушило понятную мысль: дочь должна быть под защитой. Нет ничего важнее. Если он хочет порядка, то должен защитить ее и остальных в поселке.

— Полина, Петрович, сюда! — отдал приказ Кузьма, спустившись ранним вечером на первый этаж.

Дед нехотя оторвался от телевизора, покорно пришла Полина, встала, пряча глаза, перед отцом.

— Мне надо по делу съездить, — со всем возможным спокойствием объявил Кузьма, но его голос был наэлектризован; он и смотрел по-другому: в глазах было столько жизни, сколько ни разу не замечали в нем по возвращении ни тесть, ни дочь. Полина наконец взглянула на него.

— Спрячьтесь в подполе, — велел он. — И не выходите, пока меня не услышите.

Полина задрожала. Долго она не смогла выдерживать его взгляд и снова отвернулась, а дед упрямо спросил:

— Это с чего это? Что происходит? Натворил чего?

— Много вопросов спрашиваешь, — как можно спокойнее ответил Кузьма, контролируя раздражение. — Просто посидите, и все. Недолго. Вернусь, и пойдем телевизор смотреть, все вместе, ладно?

— Натворил что? Признавайся, — не унимался старик.

— Еще нет!

— Но тогда…

— Так. Это не обсуждение. Это приказ.

— Ты приказы своим дружкам приказывай, а мне не…

— Петрович, — в глазах Кузьмы взорвались ярость и решимость, старик понял, что его отправят в подпол живым или мертвым. — Не надо, будь другом, — добавил Кузьма, пересиливая желание раздавить неподчинение силой. — Пересидите там, и все хорошо опять будет. Только когда меня услышите или ребят, открывайте. Никого больше не слушайте. Ясно?

— Да, пап.

— Да… — согласился и Петрович.

— Полина…

Девушка подняла глаза.

— Будь умницей, договорились?

Она кивнула, снова уставилась в пол. Кузьма обнял ее, но прикосновения уже были лишены любви, потому что он знал, что будет делать дальше. Прольется кровь — его очередная жертва ради порядка в поселке и в доме. Он обнимал дочь как важного гражданского человека, которого оставляет в канун задания, но с которым давно порвал обыкновенную человеческую связь. Руки Полины не сомкнулись за его спиной, и она не поцеловала его.

Выйдя на улицу, Кузьма подозвал Борьку и, опустившись к нему, сказал:

— Борян. Теперь дом на тебе. Я ненадолго, но сейчас важно защищать Полю и Петровича. Кроме наших, никого не подпускай. Защищай, понял?

Борька залаял.

— Защищай, Борька! — крикнул Кузьма.

Лай сделался яростным, как грозовой трескучий гром, пес тянулся к простертым рукам хозяина.