Игорь Савельев - Лицей 2018. Второй выпуск [антология]

— Странно, почему ты такой, — с обидой сказал он, усаживаясь обратно в скрипучее, продавленное кресло. У вашего-то поколения все было, самое лучшее время отхватили. Комнаты хотел сдавать — пожалуйста, точку открыть для туристов — ради бога. Бедными не были. И что в итоге? Кто ты и кто твоя дочь?

— Полина? А с ней что не так?

— Ну… для дочки бандита она еще ничего держится, — проворчал Петрович. — Сам подумай: ни друзей, ни интересов. Чем она теперь занимается? Думаешь, учится? Как Галина померла, ей вообще плевать стало. А тебе тем более до лампочки! Вот и сидит ребенок целый день в телефоне, мира не знает, книг не читает, всё ей, как они говорят, пофигу. А ты со своими… «подвигами» ее вовсе без общения оставишь.

Кузьма сел напротив. Несколько раз он порывался гневно оборвать старика, но вдруг понял, что хочет дослушать. Нутряное знание, что на себя стоит поглядеть со стороны, усадило его перед дедом, и тот расправил плечи.

— Моя молодость была — коммунизм. Об этом все говорили: кто всерьез, кто в шутку. Конечно, большинству тоже было до лампочки, но это работало, тянуло. А вам достался шанс подладить жизнь под себя. Ты был тогда молодым, а сейчас хуже меня. Я не рыпался под совком, потому что нереально было, некуда. А сейчас ты не рыпаешься почему? У генералов своих на побегушках… Чего херней страдаешь, раз у тебя столько силы?

— Херней?! — Кузьма подскочил. Очередной приступ он сдержать не смог. — Это так ты называешь, когда я о поселке забочусь! Превратили черт знает во что! Цыгане наркотой барыжат, черти весь бизнес поджали!

— Ты просто озверевший вернулся, вот и сколотил банду! Дурак! Генералы твои таких как ты растят! Им только на руку, что ты такой! Тупой и горячий!

— Ах ты!..

Он замахнулся и на мгновение почувствовал неминуемость удара, но, когда кулак сжался до боли, перевел гнев на старую керамическую вазу. Осколки всполошили Борьку, дом заполнился лаем, но люди молчали. Полина в ужасе замерла за дверью.

Дед и Кузьма смотрели друг на друга с презрением. Вечерняя прохлада спустилась на мыс, и солнце плеснуло по крышам волны янтарного света. Закат перелился через ушедшие в море облака, подкрасил их кровью. Из сада, за которым никто не ухаживал, доносился запах цветения. Кузьма немного смягчился.

— Старый дурак, — сказал он уже беззлобно, торопясь продемонстрировать, что снова может рассуждать здраво. Кузьма, хоть и не показывал вида, страшно дорожил способностью сохранять хладнокровие. В конце концов, оно спасло ему жизнь.

— Я с твоим отцом этот дом построил, — гордо сказал Петрович, поднялся и вышел из комнаты.

Кузьма еще долго стоял в задумчивости, разглядывая осколки, потом перевел взгляд на огромное окно и стал слышать море. На мгновение ему показалось странным, что в этом красивом мире существует такое огромное желание убивать. И вместе с тем взгляд его отдалился от родного дома: он смотрел на обманчиво-безмятежное небо глазами закутанных в копоть мальчишек, испачканных кровью, не испуганных ею — просто уставших, которые воюют на другом берегу и не просят об отдыхе. Воюют то ли за Россию, то ли за деньги, то ли по велению мощного, давно копившегося запаса ненависти многих людей.

Двор и улица потемнели, на кухне гремели тарелками дед с Полиной. Кузьма почувствовал себя чужим этому дому и не нашел сил сопротивляться этому. Он позвал за собой Борьку и полночи просидел на утесе над морем.

Он думал, существует какая-то одна вещь, известная лишь ему, но то ли от скудости образования, то ли от смутности самой вещи — он не в силах передать ее другим. Он просто носит это нечто, а окружающие чувствуют и следуют за ним. Так долго длились его раздумья (пожалуй, много лет он не думал столько часов подряд), что, когда в стороне стали раздаваться голоса и смешки, он не сразу обратил внимание.

Однако они возвратили его на землю. Улыбка сошла с губ. Одно дело витать вокруг умной абстрактной идеи — и совсем другое слышать, как твоя дочь хихикает в липких объятиях какого-то недоноска! Кузьма поднялся. Он знал: «вещь» надо не только носить в себе — иногда ею можно воспользоваться как оружием. И люди почуют не только благоговение, но и страх, отчаяние. В конце концов она может деморализовать настолько, что человек сдастся без боя.

Борька зарычал, и голоса стихли.

— Что это? — взволнованно спросила Полина.

— Это папа, — Кузьма вышел к ним. Ночь была безлунной, и море внизу походило на бездну. Слабо различались на фоне темного неба кроны деревьев, кустарники и человеческие фигуры.

— Отойди, — сказал Максим.

Кузьма не ощущал волнения. Он не знал, что будет делать, но уже знал, чем все кончится, и это приносило ему удовольствие.

— Вот, значит, как. Пока папка порядок наводит, в его гнезде такое вот творится… Я же тебе, выродок, ясно объяснил, чтоб ты держался подальше!

— Отойди, Поля, — властно приказал Максим. Послышался шорох травы под ее босыми ножками. «А у него тоже это есть», — заметил Кузьма, но жалеть парня из-за этого он не собирался.

Он, засучивая рукава, шагнул — между ними оставалось не больше метра. Всё еще не видя лиц, он чуял запах страха. Кузьме казалось, что он великан, который сейчас опрокинет сверчка. Он предчувствовал, как уйдет из-под его жалкого, школярского удара, нырнет вправо, сомнет печень, потом заломит руку и, какая бы сильная она ни была, — не отпустит, пока не сломает ее, потом ударит еще, еще, еще, и сбросит с обрыва!

— Папа, ну постой! — Дочь едва видимой тенью встала между мужчинами.

— Уйди! — крикнул Максим, но девочка верно угадала, что только ее появление заставит Кузьму остановиться.

Когда он понял, что произошло (а исступленное желание убить не вдруг отпустило его), то разозлился еще сильнее. Но злость теперь была обыкновенной, человеческой, и он сумел совладать с ней.

— Я с ним потолкую как мужчина с мужчиной, — по возможности спокойно сказал он, — бить не буду. Просто хочу спросить.

— Папочка, папа! Ты такую картину принес красивую! Я весь вечер на нее смотрела!

— Что? Ты мне зубы не заговаривай! Отойди сейчас же! Я повторять не буду!

— Но ведь там про это, папа, про это, разве ты не понимаешь! Про любовь! У нас любовь, разве тебе нас не жалко?! Дедушке, и тому нас жалко, а тебе разве нет? Мы просто любим друг друга, как те на картине, и ничего плохого не делаем тебе, разве ты не можешь нам разрешить?

— Разрешить? Чего разрешить? Шляться тут с этим?!. Тебе восемнадцати нет! В моем доме будет как я скажу, поняла? И нет, мне никого не жалко! Дед твой ничего не понимает! Старый дурак, учить меня вздумал! Да я вас всех могу…

— Можешь, папочка, можешь! Но разве хочешь? Хочешь?! Ты разве меня совсем не любишь? Совсем-совсем не можешь пожалеть меня?