Лора Докрилл - Широкая кость

Я помню, что за обедом ела все, что попадалось под руку. Я ела курицу и пирог с грибами – хрустящая, рассыпчатая верхушка и масляные, золотистые бока, переливающиеся через края блюда, как волосы Спящей Красавицы. Папа гофрировал их вилкой. Начинка была кремообразной, идеально приправленной. Она изливалась из отверстия на верхушке пирога, как вулканическая лава, нашептывая тайны теплого зимнего покоя. Курица была такой нежной, что распадалась на волокна от одного прикосновения языка. Грибы пахли лесом и дымом. Маленькие бомбочки лесного корма. Папа вбивает яйцо в приготовленное нами пюре, добавляет масло, черный перец, молоко и кристаллические снежинки соли. Соус затопляет картофельную Гору Грез. Ну и, конечно, горошек.

После обеда я стала поедать все, что только нашлось в дурдоме, который был моим домом. Половина пачки лежалого (даже невкусного) мороженого с клубничным печеньем, миска высохших хлопьев «Шредис», ветчина, предназначавшаяся собакам, крекеры с сыром, пакетик кукурузных хлопьев из школьного ланча Дав, тост с маслом и арахисовой пастой, орешки кешью, немного тунца с майонезом, роскошный вишневый йогурт и несколько шоколадок в форме тыковок, завалявшихся в тумбочке у Дав после Хеллоуина. На вкус они напоминали затвердевшую пыль. Все равно я старательно уничтожила все двенадцать ухмыляющихся тыквенных лун. Потому что. Потому что это был день поедания всего и скоро меня всем этим стошнит. В точности Очень Голодная Гусеница [7] «Очень голодная гусеница» – детская книжка с картинками американского писателя Эрика Карла. , оставляющая за собой проеденные акварельные дырки в форме продуктов. Я приобрела новое умение: есть без последствий. Я – девчонка-обжора, вечный и всенародно любимый супергерой переедания. Я так объелась, что уже не помнила изумительного вкуса папиного пирога. Это было просто временное заполнение пустот между чешуйками языка. И все отправится в унитаз.

Когда семейство примостилось у телевизора, я побежала наверх, в ванную. Я обрызгала помещение дешевым девчоночьим дезодорантом, который мама недавно поставила у двери вместе с бумажными полотенцами и тампонами, – на всякий случай. Кажется, до этого меня тошнило всего четыре раза в жизни. Первый раз на пароме от морской болезни, второй – от несвежих котлет по-киевски, третий – от подозрительной лазаньи и четвертый – когда я впервые понюхала копченую пикшу. Я не была склонна к тошноте. Рвота пахнет противно, и запах нужно отбить. А может быть, на этот раз противнее всего пах мой стыд.

Я разложила на полу полотенце. То, с которым ходила в школьный бассейн, потому что не хотела никого вмешивать в этот кошмар. Дав было лет десять. Мне вовсе не хотелось, чтобы, выйдя из ванны, она завернулась в нечто, принимавшее участие в моей выходке.

Потом я затянула резинкой свои длинные, густые темные волосы. В ванной было гулко. Все мои движения отдавались бренчащим эхо. Его приглушало разве что урчание в моем собственном бунтующем животе.

Я наклонилась над унитазом и испробовала трюк с гландами. Результатов ноль. Попробовала еще раз. Чуть не задохнулась. Испугалась. Побыстрее спустила воду, чтобы заглушить звуки – кашель, сплевывание. Попробовала еще раз. Давай, давай, раз-два, раз-два, так, как говорила Чарлина… Опять отрыжка, может быть, чуть-чуть риса, съеденного во время ланча, и… ничего.

Я так и слышала голоса всех этих дурочек из школы. Понимала, что они болтают ерунду, но желание поднажать не проходило.

И тут я слышу его, этот гнусный, злобный, громкий голос, звучащий у меня в голове в минуты самой большой слабости. Будто кто-то толкает меня в живот и своим злым лающим голосом повторяет извращенную мантру:

«У тебя астма, потому что ты толстая.

У тебя астма, потому что ты толстая.

Поэтому ты не можешь брать поносить нашу одежду.

Поэтому ты не поедешь с нами на каникулы.

Потому что ты толстая. Мы не хотим, чтобы на наших фотографиях был кто-то вроде тебя. Ты их испортишь. Ты понизишь уровень красоты нашей френд-группы. Мы этого не потерпим. Ты толстая. Значит, ты себя не контролируешь. Значит, ты себя не ценишь. Значит, ты себя не уважаешь. Значит, никто на тебя не посмотрит и не станет уважать. Значит, никому нет дела, что ты говоришь на людях. Никто о тебе не думает. Никто тебя не полюбит.

Значит, ты отвратительна».

Тут я выключаю громкость. Это же не на самом деле. На это меня не поймать.

И тут я вспоминаю, как в последний раз пыталась вести дневник. И почему это плохо кончилось.

На глазах выступают слезы. Меня охватывает паника. Чарлина говорила, что это легко – ничего подобного. Слезы. Пот. Все тело затекло. Ноги болят от того, что я стою на коленях на полотенце, на пухлых коленках червячками отпечатался ворс. Не могу. Я неудачница. Даже блевать не умею. Неправильная, ненастоящая девчонка. Настоящие девчонки владеют собственным телом. Дисциплиной. А я, оказывается, сожрала всю эту дрянь, которой мне вовсе не хотелось, просто так, без толку. Вот только новый жир прилипнет ко мне, калории вздуются на моем лице, как щеки хомяка. Нужно от этого избавиться. Я снова спускаю воду, чтобы все выглядело убедительно: вдруг кому-нибудь из членов семьи станет достаточно скучно, чтобы подумать: «Не послушать ли, как Блюбель вызывает у себя рвоту».

И вбегаю в свою комнату, утвердившись в мысли: рвоту вызвать необходимо. Немедленно. Ведь завтра на большой перемене придется сидеть рядом с подружками и Чарлиной и слушать, как они, с серыми зубами и маслеными глазами, мурлычут, наслаждаясь своим маленьким триумфом, – а я что? Пухлое недоразумение, от смущения жующее собственные волосы. Пусть я даже совру. Это совсем не то. Я знаю. Я так и чувствую вес своих жировых складок, которые иногда щипаю до синяков.

Я ищу вешалку для одежды. Металлическую, из химчистки, не красивенькую деревянную. Мы натыкаемся на такие только случайно, когда перевешиваем одежки, – вообще-то ими пользуются мама с папой. Я сгибаю вешалку, как бумеранг, отогнув крючок вниз. В точности ружье. Затем снова запираюсь в ванной, подбегаю к унитазу и сую вешалку в горло так быстро, что даже не замечаю своих ощущений.

Просто холодно. Противно. Неправильно. Мешает. Больно.

Рвота меня разочаровала. Несколько кукурузных палочек. Парочка хлопьев. Коричневые пятна непрожеванного шоколада. Я совершила над собой насилие. Осталось только плакать. И маме нельзя сказать, потому что она тоже заплачет. И папе, потому что он заплачет еще горше.

Мои зубы звякают об унитаз. Как же мне хотелось поскорее ликвидировать последствия. А то все равно что выболтала секрет на вечеринке с ночевкой.

Я стала прибирать в комнате: нужно было выбросить вешалку так, чтобы это не бросалось в глаза. Хитрые увертки, обычно девочки в моем возрасте так себя ведут, когда курят первую сигарету. Мне не терпелось избавиться от вешалки. Будто от орудия убийства. Мне уже казалось, что это не последний раз, когда я ее вижу: она обязательно обнаружится, будет ухмыляться мне из пластикового пакета из-под сэндвичей, как улика на суде моего стыда.