Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

— Я на конфеты денег не даю, — отрезал Дачо. — Я и детям-то конфет не покупал, чтобы не баловать, так неужто стану кормить карамелью какого-то паршивого осла? Ишь, как шкура у него лоснится, будто постным маслом смазана… И вообще, чего я зря время теряю? Меня работа ждет.

Спас погладил осла по спине, ласково похлопал по шее и сказал:

— Ну что ж, братеник, давай трудись, а то механическая пила простаивает и трудодень уходит.

— Трудодень от меня никуда не уйдет, — ответил Дачо. — Люди в тепле сидят, а я этой механической пилой цельными днями вкалываю. Одни среди бела дня на санях раскатывают, а другие на мокрых опилках ревматизм зарабатывают.

— Да кто тебе мешает, братеник? Купи и ты осла. Я тебе в этом деле посодействую, такого подберу — все позавидуют.

— Известное дело, братан, что ты первый в округе барышник. Только я осла не то что покупать — и смотреть на него не стану. Мне и даром не нужен никакой осел. Лучше добуду работать на своей механической пиле и по три трудодня в день зарабатывать, пусть другие закармливают своих ослов мятными конфетами.

Спас пропустил эти слова мимо ушей и пнул бревно железным носком кованого сапога. Бревно дзенькнуло.

— Слушай, Дачо, это бревно все в сучках, только зря зубья поломаешь. Дай ты его мне, положу я его на сани и домой отвезу. Оно мне вот как пригодится!..

— Ну что ты за человек? Я же тебе сказал: эти бревна не мои. Сучковатые, не сучковатые, руководство знает, куда их употребить. Все смотришь, где бы чего урвать и других под ответственность подвести. Наше государство…

— Государство от одного бревна не обеднеет. Дай ты его мне…

Дачо поднял половинки сучковатого бревна и бросил их в общую кучу. Спас засмеялся.

— Смейся, смейся! — сказал Дачо. — Досмеешься… Лучше бы ехал, а то полозья к дороге примерзнут.

Он взял следующее бревно и, включив пилу, сунул его в зубастую пасть. Спас, улыбаясь, залез в сани и уселся в них поудобнее. Осел понял, что пора трогаться, и повернул морду, ожидая приказаний.

— Ну, братеник, приятной тебе работы… Давай, Марко, — обратился он к ослу, — включай третью скорость! — И натянул поводья.

Осел рванул примерзшие санки. Спас выпятил грудь, свистнул и вскоре исчез из глаз. Печальный взгляд Ламби и урчание механической пилы проводили его до поворота. Дачо распилил пополам еще двадцать два бревна и разделал их на доски — мокрые опилки по-прежнему летели к нему, как мухи на мед. Наконец он кончил работу и вздохнул. Отряхнув порты и безрукавку, он закрыл дверь мастерской и защелкнул висячий замок. Потоптавшись на снегу, он увидел Ламби, поджидавшего его на пороге закусочной.

— Ламби, — сказал он, — дай-ка мне пачку «Бузлуджи».

Ламби вытащил из кармана белого халата пачку сигарет, которую давно уже сжимал в потной ладони, и быстро протянул Дачо.

Получив медные стотинки, он положил их в кассу, но ему все равно не хватило, чтобы вернуть себе сдачу с полтинника.

Большие стенные часы, оставшиеся с прежних времен, показывали, что настало время обеденного перерыва, Ламби закрыл дверь и дважды повернул ключ в замочной скважине. Потом он пошел домой, стараясь ступать след в след с Дачо, — следы чернели на белом снегу между двух полос, оставшихся от саней.

Босьо Босев сколотил мухарник [6] Мухарник — ящик для храпения продуктов, требующих проветривания. : приладил дверцу, натянул зеленую проволочную сетку от мух и к задней стенке привинтил четыре крюка — по одному на каждый из четырех свиных окороков. До сих пор окорока лежали в кадке вместе с двумя кусками вырезки, грудинкой и салом. Во дворе сыпал снег — сухой и мелкий, как крупа. Босьо вышел из дома, вынес мухарник и повесил его под навесом на гвоздь. Повесил и легонько подтолкнул пальцем, мухарник закачался. Дом у Босьо был приземистый, навес тоже низкий, и потому он стоял немного пригнувшись, чтобы не упереться в него головой.

Из маленькой горенки Босьо видел висевший под навесом пустой мухарник, а за ним — улицу и дом Графицы. По улице прошел Драгинко с ружьем. Будь это не Босьо, а кто другой, он бы непременно вышел на дорогу и крикнул:

— Эй, Драгинко, никак, в лес собрался?!

— В лес, — ответил бы Драгинко. — Хочу лису подстрелить…

— И тебе не надоело цельными днями шляться с ружьем? — спросил бы кто другой.

— Ружье это, — ответил бы Драгинко, — мне дед Кольо Пенчов подарил. Оно французское, со скрытыми курками, и бьет без промаха. Стоит лисе попасть на мушку, я нажимаю, и лиса готова. Пусть Йордан Брадобрей расскажет, как я убил кабана.

— Я и сам знаю, — сказал бы кто другой, — Зачем мне спрашивать Йордана Брадобрея?

Но Босьо был Босьо, и потому он не вышел на улицу и не спросил об этом обо всем соседа. Драгинко с французским ружьем прошел мимо. Он тоже жил в своем доме совсем один, тоже работал в кооперативном хозяйстве, его женатые сыновья тоже жили в городе. Он тоже заколол свинью, но не стал делать нового мухарника — у него и старый был в порядке. Ко всему этому, у него еще было ружье, чтобы ходить на охоту и после этого красочно и подробно рассказывать о своих лесных приключениях. А у Босьо не было ни ружья, ни каких-либо приключений. Он любил молчать, никому ничего не рассказывал и потому не знал, случались ли с ним когда-либо приключения или нет. Все у него в роду были такими — молчаливыми и замкнутыми. В том числе и старший брат. Когда началась первая мировая война, он вовсе перестал говорить, и все решили, что он оглох и онемел. Призывная комиссия и так его обследовала, и эдак и наконец освободила от военной службы. А когда война кончилась, брат после четырех лет немоты и глухоты вдруг взял и снова заговорил.

— Чего это ты молчал четыре года? — спросили его. — Ничего не слышал, что ли?

— Слышал. Все слышал.

— А чего ж молчал?

— Чтоб на войну не взяли, — ответил брат спокойно. — Меня бы послали на фронт, и я бы там удобрил чью-нибудь ниву.

— Что ж ты теперь собираешься делать? — спросили его.

— Поеду по белу свету, — ответил брат, — хочу повидать мир, какой он, где начинается и где кончается. Я и за морем не пропаду.

И брат Босьо снова замолчал, уехал и устроился поваром на пароходе.

Время от времени он присылал открытки из заморских стран. Один раз приезжал — в шубе, в каракулевой шапке и с тростью из полированного черного дерева, с загнутой витой ручкой. Шапка и трость висели теперь в дальней комнатке под фотографиями родителей и привезенными из Румынии часами в виде плоской тарелки с нарисованными на ней черешнями — стрелки вот уже пятьдесят лет показывали одно и то же время. От родителей остались две фотографии, а от брата — шапка и трость. Где его могила, Босьо не знал.