Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

Сейчас Босьо видел шапку и трость, хотя они были в дальней комнатке. Видел он и Графицу, хотя она была по ту сторону дороги, за высокой каменной оградой и стенами своего дома. Видел, как она, полненькая, налитая как яблочко, наклоняется к земле, становясь совсем круглой, и как оголяются два розовых треугольничка над подтянутыми шерстяными чулками. И лицо ее видел Босьо, все еще миловидное, разрумянившееся на морозе, с маленьким носиком, подведенными бровками и родинкой точно посередке левой щеки. Зубы у нее были белые и крепкие, потому что Графица перед сном чистила их солью. Она так же, как Босьо и Драгинко, жила совсем одна в своем доме — все трое были добрыми соседями и никогда не ссорились. И у Графицы в городе жила замужняя дочь, и она, как Босьо и Драгинко, посылала ей с оказией или по почте корзинки с провизией. Она умела печь баницу [7] Баница — слоеный пирог с брынзой. , было у нее и свое домашнее винцо в бочке на сто пятьдесят литров — восемь дней она продержала его с выжимками, чтоб довести до рубинового цвета.

Графица появилась на улице, и Босьо увидел ее наяву — через оконное стекло. Будь на его месте кто другой, он вышел бы и сказал:

— Графица, ты очень занята?

— Да нет у меня никаких особых дел, — ответила бы Графица. — А что?

— Да так, — ответил бы другой. — Если не очень, то, может, зашла бы, растерла меня керосином, а то я, видать, сильно простыл.

Графица посмотрела бы на него из-под подведенных бровей и вспомнила, что кто-то другой, только не Босьо, уже говорил ей, будто сильно простыл и что, если она не очень занята, то зашла бы и растерла его керосином. Графица баба смекалистая и сразу бы поняла, куда он клонит, только разве угадаешь, как она потом поступит, — то ли начнет срамить, то ли засмеет, то ли сама покраснеет, то ли молча уйдет в дом… А может, придет и разотрет его керосином!

Но Босьо ее не окликнул, потому что Босьо есть Босьо, — вот будь на его месте кто другой… И брат его тоже не окликнул бы. Босьо вздохнул, а Графица ушла. Ему так сильно захотелось, чтобы она оказалась рядом, что Графица предстала перед ним и сказала:

— Босьо, ты уже кончил мастерить мухарник?

— Да, — ответил Босьо.

— Поди пройдись, ты ведь мужик. Сходи в закусочную, сыграй в белот, сантасо или в скамбил [8] Карточные игры. , или хотя бы в нарды, выпей стаканчик вина, послушай, о чем толкуют другие мужики, чем похваляются.

— Неохота, — сказал Босьо.

— Неохота? Все молчишь. Все сидишь дома и молчишь. Сколько времени прошло, как ты не произнес ни словечка?

— Пятьдесят лет, — ответил Босьо, — мне было семь годков, когда я стал бессловесным.

— У вас в роду все такие…

— Такие, — согласился Босьо и, разозлившись, махнул рукой.

Графица исчезла, а он выпрямился и стукнулся головой о потолок, оклеенный старыми пожелтелыми газетами. Будь весна, он отправился бы косить… Примутся они с Йорданом Брадобреем за Большой луг, засвистят две косы. Полетят перепела, и весна перейдет в лето; полетят куропатки, и лето перейдет в осень. А они вдвоем все будут косить да косить. Йордан станет есть, пить, говорить о бабах вдохновенно и грязно, а Босьо молчать и слушать. Сядут обедать, Йордан съест несколько рыбин и целую торбу хлеба. Потом достанет луковицу, разомнет в огромной ладони, чтоб вышел горький сок, и примется сладко похрустывать — станет есть и рассказывать, а Босьо молчать и слушать. И снова засвистят две косы, а Большой луг начнет убывать, чтобы на смену пришел новый Большой луг по новой весне. Будет Босьо косить — одна рука согнута в локте, другая вытянута и слегка придерживает косовище, тело в замахе поворачивается направо и назад, потом легким рывком возвращается налево и вперед — косить и при каждом взмахе косы выдыхать воздух. А вместе с выдыхом будет слышаться: «Аааааа-ат!»

Сделает шаг — «Аааааа-ат!», еще шаг — «Ааааа-ат!».

Потом они остановятся на краю луга, вытащат бруски, воткнут косовища в землю и начнут точить косы, а на следующей полосе усядутся по-турецки, вытащат наковаленки с молотками и начнут по сверкающему лезвию косы отбивать: «Стук-постук! Стук-постук!..» Снова поедят, снова придет лето, снова настанет осень. И зима настанет. Босьо зарежет, как все, поросенка, засолит свинину в кадушке и, решив, что старый мухарник никуда не годится, смастерит себе новый. Вспомнит брата, увидит Драгинко — как тот пошел охотиться на лису, — захочется ему, чтобы пришла Графица и растерла его керосином, но он ее не окликнет. Будь на его месте Йордан Брадобрей или кто другой, они бы непременно окликнули, но Босьо есть Босьо. Он только увидит ее, разозлится, выпрямится и стукнется головой о низкий потолок, оклеенный старыми пожелтелыми газетами, на которых и букв-то уже не разобрать.

Во двор с криком высыпали школьники. Задребезжали оконные стекла. Наперегонки полетели дети, полетели крики, полетели снежки. Златанов грелся у печки, Робов курил, рассеянно глядя в окно опухшими глазами, Горбанова отмечала в классном журнале, кто из ребят отсутствует. Все находилось на своих местах — и коробка с мелом, и географические карты, и мир, поместившийся на маленьком глобусе, и чучело ястреба. Тут же были привычные запахи — мела и черной доски, бумаги и чернил, мокрой тряпки и натопленной печки, детской одежды и талого снега…

Димов вышел на крыльцо. Двор лежал притихший, детей не было. Не было ни следов ребячьих ног на снегу, ни следов разбившихся снежков на стенах. Одинокой выглядела трехэтажная школа среди нетоптаного двора, длинной-предлинной оказалась перемена. Димов остановился у двери и снова посмотрел на пожелтевшие некрологи двух учителей. Фотография Златанова была мутной, Робов выглядел таким, как в жизни, — с опухшими веками и широкими скулами, только волосы были черные — как в молодости.

Димов прошелся по двору, чтобы оставить следы. Они отпечатались — одинаковые, с равным интервалом — на мокром снегу, легко приминавшемся, еле слышно хрустящем, чувствующем под собой землю. Димов слепил снежок, снег обжег ему руки. Он размахнулся и запустил снежком в стену школы. После девятого снежка он устал, но на стене остались девять следов — снег был мокрый, и они должны были скоро растаять.

Внизу, по крутой дороге, проехал автобус, и хотя Димов стоял к нему спиной, он знал, что автобус везет девятерых школьников, потому что сегодня понедельник. Их увозили по понедельникам в Корию и по субботам этим же автобусом привозили обратно, к родителям. Автобус проехал. Димов повернулся и посмотрел на дорогу, но которой когда-то каждое утро шли в школу, а в полдень шли по домам сто восемьдесят учеников. Этой же дорогой приходили крестьяне, чтобы посмотреть любительские спектакли, которые устраивали в просторном актовом зале, по ней же они возвращались обратно — веселые или опечаленные зрелищем. Сейчас дорога была устлана снегом.