Алан Холлингхерст - Библиотека плавательного бассейна

Одной рукой я обнял Фила за плечи. Он тотчас заговорил.

— Можно пойти на крышу, — сказал он. — Днем там загорает персонал. Оттуда очень хороший вид.

Я понимал, что нужно взять инициативу на себя, иначе ничего не выйдет. Подняв другую руку, я схватил Фила за подбородок и, повернув его голову к себе, поцеловал. Медленно, неуклюже, он повернулся кругом, обвил меня руками, а потом очень крепко обнял. Мне так давно хотелось поцеловать его, что, не в силах оторваться, я засунул свой длинный, тонкий язык глубоко ему в глотку, а вытащив, принялся кусать его в губы до тех пор, пока не почувствовал вкус крови. Фил был обессилен и ошарашен. Когда я откинул голову назад, между нашими ртами нитью повисла слюна, и я грубо стер ее у него с подбородка. Он густо, мучительно покраснел.

Я вытащил его футболку из брюк и медленно поднял ее нижний край над ритмично вздымавшимся животом. Футболка была очень тесная, поэтому я просто свернул ее у него под мышками и расправил на выпуклой, крепкой груди. Двумя пальцами я покрутил Филу соски, а потом, страстно глядя ему прямо в глаза, протянул руку к его промежности, нащупал и рывком расстегнул ширинку и опустил брюки с трусами к коленям. Всё это время Фил стоял, разведя руки в стороны, безучастно, как ребенок на приеме у врача или клиент, с которого снимает мерку для костюма портной. Он ничем не выдавал своего отношения ко мне, если не считать любопытства, отражавшегося на серьезном лице: об этом он и слышал когда-то, этим и хотел заняться со мной.

Его хуй оставался таким же вялым, каким всегда бывал в душевой: обрезанный, сморщенный, нелюдимый, как и сам Фил, он, казалось, дожидался, когда на него обратят внимание. Поддерживая этот хуёк ладонью, я погладил его большим пальцем, как ручного мышонка. Ничего не изменилось — разве что член немного съежился. Я действовал чересчур торопливо.

Сделав шаг назад, я стащил с ног обувь (старые, потертые замшевые туфли, чьи шнурки я никогда не развязывал, считая эту вызванную ленью аффектацию откровенно сексуальной), расстегнул и сбросил белую хлопчатобумажную рубашку, а потом, чуть помедлив, снял брюки. Фил, загипнотизированный моим взглядом, с видимой неохотой посмотрел на мой болтающийся конец. Потом он вдруг тоже разделся и, пригнувшись, чтобы не удариться головой о наклонный потолок, отошел от окна. Его тело выглядело потрясающе: крепкое, тренированное, с множеством выпуклостей — и девственное. Белизну его нежной кожи нарушал лишь красный след укуса насекомого на складке у пояса.

Я стал обращаться с ним гораздо более ласково — принялся гладить его, целовать и покусывать, улыбаясь при этом и шепча приятные слова. И он начал отвечать на ласку — сперва подражая мне, а потом и самостоятельно. И все же время от времени что-то не клеилось, и мы на минуту отходили назад, увидев друг друга такими же, какими очень часто видели раньше, в душевой или в раздевалке — голыми и сдержанными. Возможно, именно из-за отсутствия сдерживающего влияния общественного места мы вели себя неестественно, неумело пользуясь обретенной свободой.

Узкая кровать напоминала о временах учебы в школе и университете. Она не способствовала разнообразию поз, но для любого простого полового акта подходила вполне. Когда мы с Филом ворочались, наши ноги или плечи свешивались с края, и положение становилось еще более опасным: из-за странного желания все время сжимать друг друга в объятиях движения были скованными. Один раз Фил чуть не свалился на пол и, пытаясь удержаться в горизонтальном положении, напряг мышцы живота, а когда я тащил его обратно за талию, он резко поднял голову, и мы больно стукнулись лбами. На другой день у меня появился заметный синяк. Всё обернулось не так, как я себе представлял: не было инстинктивной легкости. Но я чувствовал, что успокаиваться на этом нельзя, и через некоторое время, немного посмеявшись, чтобы дать Филу передохнуть (хотя в результате вновь возникло обычное сдерживающее начало), перевернул его и принялся с любопытством разглядывать и ощупывать задницу. Она была очень красивая, мягкая и гладкая в расслабленном состоянии, а когда Фил сжимал ягодицы, выпирающие мускулы почти придавали ей форму куба. На волосах между ягодицами еще оставалась высохшая «Мужская тревога», которую я вновь смочил языком, а потом принюхался и, помимо сухого запаха талька, почувствовал запашок прямой кишки — легкое зловоние затхлой воды из-под цветов. Чистый, бледно-фиолетовый задний проход блестел от моей слюны.

Подняв ноги над моей головой, Фил повернулся на бок, снова удобно улегся рядом, крепко обнял меня и уткнулся подбородком мне в грудь, устранив угрозу ебли. Между его бедрами мой хуй, упершийся залупой ему в яйца, и вправду выглядел угрожающе толстым. Парню хотелось довести дело до конца, но ему, видимо, мешала некая неспособность более серьезного свойства. Он обнимал меня непроизвольно, как невинный младенец, но поцелуи и поглаживания моего члена были актерством — и превращали в актера меня.

Наступил долгий период странной апатии — часа полтора мы лежали обнявшись, лишь изредка перешептываясь, а время от времени ворочались и терлись друг о друга, но всего несколько секунд. В какой-то момент у меня из уха вытекла теплая как кровь вода, высохшая на шее. Потом у обоих одновременно заурчало в животах: есть было нечего, да и некогда. Я почувствовал, что полностью утратил инициативу, которой владел в кинотеатре, потерял уверенность, делавшую каждое совращение, как сухо заметил Джеймс, «волевым актом Уилла». Спустя некоторое время Фил сел на край кровати и сказал:

— Мне пора собираться.

Дожидаясь этой минуты, я пытался определить угол наклона оконного проема и мысленно, закрывая то левый, то правый глаз, проводил прямую линию от стула до края открытого окна. Я лежал на кровати и смотрел, как Фил надевает темные носки, чистые трусы, выстиранную белую рубашку, темно-синие брюки с красными лампасами, как у военного, коим я по-прежнему видел его в мечтах. Потом он опять снял рубашку и, ласково улыбнувшись мне, надел на голое тело синий форменный пиджак со стоячим воротником. Тело у него было потрясающее, но, увидев этого чуткого, сильного, по-своему красивого парня облаченным в форму, я затрепетал от восторга. Он снова сел, чтобы зашнуровать черные туфли на мягкой подошве, а перед уходом наклонился и с пленительно важным видом поцеловал меня так, словно я был деревенской девушкой, с которой он провел ночь страстной любви и теперь, на рассвете, прощался перед отъездом в свой полк. У двери он остановился и, точно школьник, почистил туфли о штанины.

— Я скоро вернусь, — сказал он.

Когда он ушел, я вскочил и принялся ходить по комнате, потягиваясь и вращая руками, словно классный пловец перед стартом. Вглядываясь во тьму теплой, тихой ночи, я услышал, как где-то вдалеке пробило двенадцать часов — совсем как бывало когда-то в Оксфорде и лишь изредка в Лондоне. Потом стал рассматривать единственную в комнате фотографию, которую не сумел разглядеть с кровати. Это был вид Ладлоу [85] Древний город в Средней Англии. , запечатленный при помощи аэрофотосъемки: окрестности замка, лишенного крыши, серебристая петля реки, массивная башня церкви, снятая в перспективе, с точки, расположенной над дальним концом ее длинной, как улица, тени. Снимок казался здесь таким же бесполезным, как фотографии замков и провинциальных городов в купе французских поездов: виды залитых солнцем мест, в которых тебе никогда не доведется побывать и которые, наверно, больше никогда не будут выглядеть так же. Потом я начал читать о давних делишках Чарльза.