Алан Холлингхерст - Библиотека плавательного бассейна

Уже два дня как мы в Декатиле, где с удовольствием занимаемся решением налоговых вопросов, инспектированием урожая и медицинской помощью. Кажется, наконец-то осуществляется моя мечта, по крайней мере в той степени, в которой я смею на это надеяться.

Население Нубы пленяет искренностью и простодушием, коих, к сожалению, так недостает жителям севера: всё это — почти полная противоположность увиденному за минувшие несколько месяцев. По прошествии времени те закутанные в свои одеяния мусульмане кажутся воплощением сдержанности и скрытности, тогда как здесь все ходят в чем мать родила, разве что изредка носят на поясе нитку бус. Я видел, как двое юношей — очень высоких и стройных — не спеша прогуливались, взявшись за руки, с повязками из красной материи чуть повыше локтя. А у одного старика были часы, и он всех очень вежливо уговаривал спрашивать, который час. В ответ на этот вопрос он слушал тиканье, после чего надменно, многозначительно улыбался.

Именно эта черта — которую я, боясь ошибиться, едва ли посмею назвать наивностью, — волнует меня больше всего и доставляет мне удовольствие, граничащее с восторгом, даже во время выполнения скучных, неприятных заданий Министерства колоний. Мужская красота выставляется напоказ так открыто, что вожделение кажется позором. Вчера ночью я пришел в негодование и испытал нечто сродни угрызениям совести при мысли о том, что этот прекрасный, благородный народ до самого последнего времени обманом продавали в рабство или уродовали ради превращения в евнухов.

Кроме того, вчера ночью снился Винчестер (события помню смутно, но настроение запечатлелось отчетливо); и весь день этот сон не дает мне покоя, заставляя заново чувствовать силу тогдашних страстей. Дело не в легко забывающихся оргиях (которых я, разумеется, не забыл до сих пор), а в обожании и глубокой привязанности. Не приходится и говорить, что вспоминал я главным образом о Стронге и Уэбстере. Сказать по правде, именно о них я думаю чаще всего, когда гашу свет и когда просыпаюсь здесь примерно за час до рассвета, как только улетучивается всё ночное тепло и ненадолго, покуда не начинает светать, принимается дуть свежий ветер, и приходится развертывать одеяло, лежащее в ногах кровати. И в то же время меня согревает память о них, незаметно покидающая потайные уголки души и переполняющая всё мое существо. Обычно эти воспоминания сопровождаются возбуждением, однако в сущности оно не имеет отношения к сексу (в отличие от случаев с Россом и Ван Ордом из организации «Моб Либ», с Везунчиком Брафом в Берфорде или с Б. Говардом у меня на квартире после бала в День поминовения… да и со всеми прочими людьми, составляющими мою тайную историю похоти… дневник с загнутыми уголками страниц!). Нет, со Стронгом и (тем более) с милым Уэбстером это была безмолвная любовь, на удивление приятная сдержанность… Я часто спрашиваю себя — не имея понятия, даже боясь выяснять, — чем теперь занимаются эти ребята, и гоню мысль о том, что никто, кроме меня, не вспоминает о них, а они — где Браф? В Сити? Уэбстер наверняка занимает какой-нибудь необременительный пост в Министерстве колоний, — дни проводят в кругу случайных знакомых, а вечерами возвращаются на поезде или двуколке домой, к молодым женам, и принимаются строить планы…

Помнится, Стронга я впервые увидел в бане, в первую неделю учебы в Колледже (возможно, даже в первый день). Несмотря на то, что весь властный, величественный дух школы говорил об обратном, баня с самого начала поразила меня своей демократичностью: ребята всех возрастов мылись вместе, в одном помещении, задрав коленки в мелких сидячих ваннах из белой жести. В школе мистера Тутела у нас ничего подобного не было. Помню, как Стронг, парень с неплохой фигурой, хотя и не особенно гармонирующей с фамилией, поднялся весь мокрый, подошел и встал рядом со мной. Я еще не привык раздеваться у всех на глазах и потому, не решаясь влезть в пенистую воду, из которой только что вылез этот префект [86] Староста класса, назначаемый администрацией школы. , прикрылся руками. Для меня в этой воде было нечто отталкивающее: настала одна из тех многочисленных минут, когда строгие средневековые законы школы противоречили всему, что казалось незыблемым благодаря нежному домашнему воспитанию. «Полезай в воду, малыш», — сказал Стронг, смерив меня скептическим взглядом и беззастенчиво принявшись вытираться. По-прежнему стесняясь, я сделал как было велено — наверное, только потому, что вдруг забылся в присутствии старшего ученика. Разумеется, мне и в голову не приходило, что и во мне самом можно найти нечто сексуальное. Я посмотрел на Стронга, на его толстый красный член, заросший, как и ноги, густыми черными волосами, спутанными и прилипшими к коже после купания. Никогда еще я не был вблизи зрелого мальчишки. Наверное, я чересчур открыто таращил глаза — не из вожделения, а из интереса. Думаю — хотя и не могу быть уверен, — Стронг воспринимал это как некий знак и, возможно, сознавал силу своего обаяния. Сам-то я ее не сознавал. Лишь теперь мне стало ясно, что тогда со мной произошел случай, которому суждено было повторяться неоднократно, — нечто вроде потери стыдливости под воздействием ауры более красивого или желанного человека. Я смотрел как завороженный, жадно пожирая его глазами. Сейчас я, кажется, понимаю, почему в конце концов Стронг смущенно обернул бедра полотенцем и громко крикнул другому префекту: «Ох уж эти чертовы новенькие!». Справившись с шоком, вызванным этим крепким выражением, я испытал захватывающее ощущение.

После этого я всегда не мешкая влезал в воду — в том числе и потому, что прошел нечто вроде обряда инициации. Я знал, что когда-нибудь буду выходить из воды, уступая место другим ученикам, помладше. Помню маленькие островки пены, плававшие на поверхности между ног и окружавшие мужское достоинство.

Вынужденный усваивать характерные выражения и обычаи Колледжа, я даже не догадывался, что они бесполезны для всех, кто старше префектов, устраивавших нам экзамены на их знание. Я добросовестно заучил их и уже, наверное, никогда не забуду. Когда был задан трудный вопрос о цветах ленты на школьной шляпе и у меня получился симметричный ответ: «сиреневый-желтый-сиреневый-голубой-сиреневый-желтый-сиреневый», — радость моя была столь открытой, что префект, Станбридж, отодрал меня за уши и в результате я запнулся, хотя и не роковым образом, декламируя «Семь городов, где родился Гомер».

Гораздо труднее давались мне выражения, не существовавшие в письменной форме, выражения, которые все просто хранили в памяти. Через некоторое время и Станбридж, и другие, менее влиятельные обитатели общежития, начали меня дразнить. «Смотрите, малыш явно хочет, чтобы его отодрали», — говорил Станбридж язвительным тоном, сидя на моей кровати, нежно поглаживая меня и внезапно скрывая нежность под маской грубости. В полутьме мне делалось страшно. Не зная, что значит «отодрать», я мог представить себе лишь то, как Станбридж дерет меня за уши. Остальные с трудом сдерживали возбуждение. Следуя примеру Станбриджа, все подходили ко мне и принимались отпускать многозначительные ехидные замечания — то, что они собирались в таком количестве, придавало им смелости. «Ты ведь хочешь, чтобы тебя отодрали, а, Нантвич? — говорил Морган, некрасивый, толстый певчий-валлиец, всеми оскорбляемый, но при этом допущенный к участию в грозном заговоре против меня. — Скажи нам правду». Он говорил притворно ласковым тоном, поглаживая меня по голове. Сказать по правде, я понятия не имел, что происходит, но сердце колотилось в груди, и подступала тошнота. Я с нетерпением ждал наступления утра и начала богослужения — жаждал возможности вновь оказаться в привычной обстановке, укрыться в церкви и классе, где царит дисциплина.