Александр Даценко - Заклинание ветра

Всё плохо, да. Всё как минимум в патоке завязло. Патока — это отходы, не обольщайтесь.

По всей стране какое-то странное состояние спячки, смерти во сне. Жизни — на ободе карусели, а смерти — во сне… Шлёп — сорвало… Красное пятно... Весело!

Крутиииии!

Четыре года давили национальный подъём любыми средствами.

И задавили.

Но как они жидко обгадились от Русской весны... Невероятно обгадились.

Ужас — быдло позволило себе жить от души… И сразу не отвернёшься — снесёт… Страшно.

Дерьмоэлита хлещет во все стороны. Наверное, они боятся любого подъёма — и национального, и экономического, и эрекции тоже. А вдруг проснутся и каааак понудят.

Европейцы… У нас тоже у власти «европейцы», те же, что и на Украине…

Правят и володеют с девяностых. Их понятия, обычаи и поведение. Нормально, привычно. Зачем менять?

Никто ни за что не отвечает. Небось не при Сталине… А потом бац — результаты опроса: Сталина любят, гляди-кось. народишко как охренел… Ща мы на него Сванидзу…

А плевать всем на сванидзу… Убубубубубу сванидза, а всем плевать.

Потому что при Сталине наркомов к стенке водили за плохую работу, а у нас иногда, редко-редко, из Лондона выманивают с непонятными целями.

Операция «Трест», мать её.

Всё это копится, вы что думаете?

А хорошего?

Дороги вот получше стали, «Единую Россию» прокатывают на выборах, на улицах почище…

Не знаю я, чего хорошего. Бюджетные места незаметно свели к нулю. Реформы в ВУЗах — сами знаете.

Налоги и поборы увеличивают — приказано сделать жизнь людей лучше, надо выгрести же...

Не знаю. Сами все видите и понимаете.

Не знаю.

Сумбур. И вроде всё так и должно быть. Но отчего не верю?

И да, на Украине может наладиться. Они русские, отстегнут в результате Запад и будут жить нормально. Если сумеют сбросить все говно, что налипло в девяностых.

То, что кажется нормальным — «просто капитализм»… Это говно, которое налипло в девяностых. На судьбы, на воздух, на глаза и души.

Просто они — «другая страна»©… завтра так же будете говорить про Тюмень и Тверь, да? Времени-то прошло — тьфу, а у вас уже Украина другая страна.

Вот и стою посреди кладбища, смотрю в прошлое.

А прошлое смотрит в меня. С крестов и памятников.

А я ведь говорил… да что толку…

Отопьёшь из стакана — горько. То ли похороны, то ли свадьба. Поди теперь пойми…

Жду.

Жду, когда ехать.

Всё валится из рук.

Просто вот ничего не поделать, я уже в пути, уже в дороге.

Казанский. Вечер. На восток… Рюкзак, междугородняя пыль перрона.

Люди с отпечатками расписания в зрачках.

И опять знакомое созвездие будет смотреть на меня справа по ходу поезда.

Много лет. Много.

А я так и не узнал, как оно называется… то ли скорпион, то ли ещё как-то — вертикальная раскоряка с клешнями.

Ну и ладно. Дело не в названиях.

Люблю такую дорогу. Пять-шесть суток в вагоне. Никто не в силах потревожить. Ответ «я в поезде» успокаивает русского человека, словно сообщение о недоступности абонента.

Даже ещё лучше.

Те, кто едет всего лишь ночь, день и выходят— мелькают, не оставляют после себя ничего, кроме случайных фраз:

— Я еду с обучения, торгую шоколадом и конфетами…

Что-то вот такое.

Но бывают попутчики — целые истории. Почему-то особенно хороши истории у людей с именем Вася.

Таково моё везение.

Васи

Похмельный дядька 68 лет, сам он с Алтая. Его обманом увезли на Байкал в Бурятию друзья из Тюмени, запой две недели.

Тенью проник в купе.

Из багажа — пакет с чекушкой. Бледно-жёлтый абрис человека неандертальского, беглец с асфоделевых лужаек.

Как он пытался выпить.

Вы бы видели.

Рвал волей созидания тугие жилы похмелья.

Не смог.

Ночь. Стон. Вася садится. На столе появляется чекушка.

Игра в гляделки. Стон. Чекушка побеждает.

Стон, Вася ложится. Чекушка уходит под стол.

И так раз пять.

В купе подсел оптовый торговец дихлофосом. Человек огромного размеру. Произнёс:

— В России плохих людей мало, странные есть, а плохих мало.

Следует на конференцию торговцев дихлофосом на Алтай. Чудный мир, чудные конференции.

Ставит на стол литру. Шутит, смеется. Запивает водкой таблетки против повышенного давления. Вливает в Васю стакан. Трагедия окончена. Люди общаются. Сидят, бухают, обсуждают бурятские устои.

Всё хорошо. Всё наладилось.

Чекушка так и осталась со мною. По-моему, она бухала вместе с мужиками и ушла спать, когда они выползали из вагона. Ехала до самой Москвы, вышла, кликнула носильщика и растворилась в столичной суете, точно кусок новодельного рафинада в кипятке обыденности.

Васи вообще везучие на судьбы.

Я ехал из Тынды после одного из самых тяжёлых сезонов своей жизни. Усталость, казалось, затаилась в каждой клетке тела. Желание просто ехать в поезде и ничего не делать ощущалось почти как главное на ближайшие годы. Читать, спать, есть — триединство мечтаний, венец устремлений и даже что-то по Фрейду. За окном летел в зиму 2010 год.

Мне необычайно повезло с билетом. Билет продала безукоризненно красивая и добрая девушка в кассах предварительной продажи. Повезло и в том, что уезжал практически сразу, только-только выбравшись из тайги, ёще и в двухместном купе, есть такие, не люкс, а сразу за проводниками, места 37–38. Моё место нижнее, 37.

Странная особенность вагонных полок— когда уезжаешь из дома, они жёсткие, давят на рёбра, когда едешь домой — они необычайно удобные и мягкие. Полгода. Да, почти полгода, и представления о комфорте, данные нам в ощущениях, сильно меняются.

Вася вбежал в купе перед самым отправлением поезда со станции Таксимо и забился на верхнюю полку, тревожно дыша. Он лежал, отвернувшись к стене, и озирался. Уже одним этим Вася был интересен — мало кто умеет озираться, отвернувшись к стене.

Сумку, огромную, уже давно не спортивную сумку, он, не сомневаясь, кинул на пол посреди купе.

На Васе, на сумке и даже на страхе, что болтался в воздухе было написано: «Вася работал старателем в Бодайбо».

Поезд тронулся.

Через час Вася спустился со своей полки и, всё так же озираясь, представился:

— Вася… — Да я вижу, — отвечаю, — за сто вёрст видать, что ты Вася…

Он непонимающе покрутил головой, глазами, ушами, словно бы разминался.

Сунул руку в свою сумку и вынул, нет, извлёк знакомый мне по бодайбинским анабазисам литровый пузырь самокатной водки. Бутылка из желтоватого с синюшным отливом стекла, мелкие пузырьки и ощущение горькой тоски пополам с подвигом от одних только воспоминаний о вкусе продукта внутри неё. Авторская вещь. Называлась она, как вся водка, что лили старательные бичи в Кропоткине, каким-то названием с непременным словом «Царская». То ли доза, то ли стопка, то ли просто и незамысловато: «Царская водка» — да, именно так!