Александр Даценко - Заклинание ветра

Не жизнь такая, люди такие.

А ещё я когда-то наблюдал как русский негр-сибиряк Рома благостно прихлёбывает из стакана в подстаканнике пепси пополам с водкою и не спеша рассказывает польке из США, как колотом сбивать шишку с кедров. Мимо изредка крадутся киргизы с дошираком, а на верхней полке индеец из Доминиканы что-то напевает на английском.

А уж какие в дороге женщины…

И вспомнил я о польке…

Полька

Трам-пам пампарампампам..пам-пам-пампарам-парам...

Я сижу в зелёном прицепном вагончике на колесах. Он стоит у самой воды в долине реки Аленгуй.

Мне пятьдесят один год, у меня гипертония и фобии, я борюсь с ожирением и всерьёз опасаюсь смерти. И ещё я лыс.

Вокруг туман, тайга, горы и ночь. В двадцати метрах буровой станок, похожий на трактор двадцатых годов, вгрызается в русловые отложения. Русловым отложениям около десяти миллионов лет…

Я геолог. Не писатель, не повар, не мотоциклист — геолог.

Я сижу в тайге и печатаю на странной клавиатуре, совмещённой с планшетным компьютером, грустную историю про любовь.

Про польку.

Поляки напали неожиданно, можно сказать, напали без объявления войны. Никто не был к такому готов, наверное, это традиция. Придавал ли я значение приезду поляков ? Уж точно не более чем ветерку с гор.

На полигон уже приезжали эстонцы, и вели они себя как жертвы. Точнее, как обречённые на смерть и дальнейшее пожирание молохом коммунизма ссыльнопоселенцы в Антарктиду. Хотя были Крым, равнодушное к ним отношение и нулевой уровень общения. 1989 год. Казалось, что пара домиков просто на ремонте и их как бы нет — ни домиков, ни живущих в них эстонцев. Даже баррикаду, что они возвели у дверей никто не разбирал и не замечал. Потрясающая невидимость и никчёмность.

Так это эстонцы, в одном государстве живём, а уж поляки-то — те точно ещё и окна забаррикадируют, поди, и глаза себе изолентою заклеют.

Я ошибался.

На полигоне я жил в библиотеке — в каменном домике в самом низу жилых рядов, навёл там порядок и поселился в одно лицо на два с половиною месяца. Вот с тех пор и мечтаю работать библиотекарем, а не геологом или губернатором, но увы-увы.

Ворвались ко мне тогда вечные двое из ларца— Йухансон и Левицкий, ворвались и сообщили, что пока я тут почиваю на томах человеческой мудрости, заезжие поляки, студенты-практиканты открыли дискуссию, и граница Польши проходит уже за Можайском. При полном онемении и непротивлении участников дискуссии с нашей стороны.

Ну что ж, пришлось идти и перекраивать.

Краков я им оставил, кстати говоря.

По результатам прений меня к полякам прикрепили, в качестве просвещённого аборигена. Да и польский мне интуитивно понятен, как язык многовекового реального врага и угнетателя.

Получилось здорово. Отличные ребята эти поляки.

Мы ругались и смеялись, мы подрались меж собою и подрались по пьяни непонятно с кем, и ещё на море в Песчаном подрались с какими-то очередными эстонцами. Мы пили, спорили и пели, мы жгли костры и постигали начала практической геологии среди зноя белых скал, вдыхая воздух, пахнущий триасом, юрою и еще какими-то нерасчленёнными тогда, но тревожными геологическими эпохами.

А еще среди них была Кася…

Однажды она пришла ко мне, и я провалился в холодное пламя серых глаз.

«О, ты прекрасна. Возлюбленная моя, ты прекрасна, глаза твои голубиные под кудрями твоими…»

Две недели и целая жизнь.

— Я не полячка, я полька, — злилась она.

— Трам-пам, пампарам-парам, — отвечал я полькой-енкой.

Как она молчала, она удивительно красиво молчала. По-моему, даже с акцентом. Никто и никогда, до и после, не молчал так. Это было невероятно здорово. Казалось, её молчание улыбается.

Две недели.

И всё.

Но Мир стал намного больше.

А адреса потерялись.

Чего только не было потом в моей жизни. Всё валилось в тартарары, пули, сапоги и проклятья свистели над головами.

Страну разорвали на куски и смазывали ошмётки кровью. Цена выживания у каждого была своя. Зачастую не такая уж и высокая, но всегда требующая оправданий. Даже теперь, через много лет после.

Каждый раз, приходя в себя, я так или иначе пытался найти Касю. Чаще не так, а иначе, но всё же. Со временем это стало просто привычкою.

Мне пятьдесят один год, я лыс, у меня гипертония и фобии, я борюсь с ожирением и всерьёз опасаюсь смерти.

Я набираю телефонный номер номер (код Польши) и слышу голос пожилой женщины.

— Кася?

— Она умерла.

— Пшепрашам…

И молчание. Совсем не то молчание, которое я так долго надеялся услышать.

И мир стал меньше. Парампам-пампарам-парам…

Жизнь там, где ветер.

Мелькают в окнах люди, небо, скалы, деревья. Мелькают секунды и минуты, дни. Кто только не глядел на эти горы.

Ночь. Созвездие справа по ходу поезда смотрит на меня, и всё впереди. Так же, как и сто лет назад.

Интересно — кем я стану?

И куда я ехал? Или откуда?

Бог весть…

«Какое странное, и манящее, и несущее, и чудесное в слове дорога! и как чудна она сама, эта дорога: ясный день, осенние листья, холодный воздух…»

Я люблю свою страну. Свою длинную страну. И её длинный народ.

От Измаила до Берингова пролива.

Дорога. Где ещё в мире есть такая дорога?

Может, и есть. Да всё не то, наверняка всё какая-то мелочь не сойдётся. Потому и не ищу от добра — добра.

Просто жду.

Скоро. Скоро ехать.

Жене приснилось, что я умер.

А потом позвонил и сказал, что не умер.

К чему бы это?

Только бы жить и быть.

Дел много.

гипотетический процесс заныривания океанической плиты под конетинентальную в концепции тектоники плит

академик, выдающийся русский геолог. Противник тектоники плит

она же плейттектоника, тектоника плит, геологическая концепция в основе которой лежит предположение о перемещениях материков по горизонтали на огромные расстояния

так я называю то, что романтики именуют словом «база», пессимисты — словам «лагерь», а завязавшие люди — словом «участок»

используется колода в 56 карт, кому попадает туз пик — тот и «опездол»

или на не древнем, не помню я

так в тексте новости