Эли Макнамара - Маленький цветочный магазин у моря

Я сглатываю комок. Вот бы повернуть время вспять, поступить совсем по-другому…

Но за все эти годы я поняла: никаких сделок с Богом не заключить, как ни желай этого, и беда останется бедою.

Эмбер накрывает мою руку ладонью.

— Поппи, не спеши. Мы тебя не торопим.

Я киваю. Но это как пластырь: чем быстрей отдерешь, тем легче.

— В конце концов Уилл сдался, и мы вместе отправились на концерт. Воплотился худший из его кошмаров: поле, запруженное людьми, куча народу пришла потусоваться. А я считала, что это весело и круто, и затащила его в самый центр столпотворения. Мы были как сельди в бочке, туда явно пустили слишком много зрителей. А я только тащилась от всего этого.

От воспоминаний меня прошибает липкий пот: как было душно, тесно, шумно. Очень шумно. Я стягиваю с себя свитер с капюшоном, который надела, чтобы согреться после балкона. Кладу свитер на стул и приглаживаю волосы.

— Извините, что-то жарко стало.

Джейк и Эмбер сочувственно кивают, но я-то вижу: они хотят услышать, что было дальше.

— Мы и развлекались вовсю: прыгали под музыку среди толпы, радовались… ну, я радовалась: вот это жизнь!

При этом слове я передергиваюсь, но те двое ничего не понимают и молча ждут продолжения.

— И вот оборачиваюсь я в перерыве между песнями, смотрю, как там Уилл.

Я умолкаю, чтобы восстановить дыхание. Рассказывать об этом все равно что переживать все заново.

— И вижу: он хватается за шею, как будто не может дышать как следует. И вдруг он валится на землю, и люди вокруг расступаются, чтобы дать ему воздух…

Я будто описываю происходящее сейчас, сию минуту, и вновь испытываю ту панику и боль.

— Я падаю возле него на колени, а у него уже глаза закрыты. Я кричу, ору что есть сил, и к нам подбегает все больше людей — посмотреть, что случилось. Но никто не помогает, и я не знаю, что можно сделать. Я кричу, чтобы вызвали «скорую», срочно. Но никто и пальцем не шевельнет. А музыканты так и играют, они вообще ничего не знают, им же ничего не видно на огромном темном поле.

Я часто и глубоко дышу, пытаясь успокоиться.

— Все хорошо, Поппи, — шепчет Эмбер. — Не спеши.

Я киваю ей.

— Уилл тянется ко мне и хватает мою руку. Его кисть такая вялая, что мне становится страшно, и я только молюсь, чтобы с ним все обошлось.

Я бросаю взгляд на Джейка, но не вижу его. Я снова на том поле и снова переживаю каждый миг этого кошмара.

— И тут я понимаю, что не обойдется. И словно какой-то знак, ансамбль начинает играть главный хит — «Цветы на ветру», и тысячи лепестков летят над полем из ветряных машин. Они падают на Уилла, на его лицо, я их стряхиваю, чтобы он мог дышать, а они валятся и валятся сверху, и тут я чувствую, что его рука начинает разжиматься.

Я закрываю глаза. Слишком эти воспоминания страшны и реальны, чтобы можно было их выдержать.

— Я понимаю, что кричу. Толпа расступается, пропускает кого-то. Наконец они появляются, врачи в зеленом. Меня отпихивают в сторону, чтобы я не мешала работать, и я выпускаю руку Уилла. Но я знаю, что уже поздно. Когда наши руки разжимаются, я понимаю, что теряю его навсегда.

Я открываю глаза и вижу Эмбер и Джейка. У Эмбер по лицу бегут слезы, как вчера из-за Бэзила, а Джейк измучен и бледен: он переживает собственное горе вместе с моим. Даже Майли сидит в углу притихшая и перебирает пластиковые бутылки, которые ей дала Эмбер.

— Врачи потом говорили, что не могли пробиться через толпу, потому и задержались, — объясняю я. — Они пытались его спасти, оживить этими электрическими палочками, как в сериале «Катастрофа». Но его было уже не вернуть. Он умер до того, как они к нему пробрались.

У меня дрожит подбородок, когда я поднимаю глаза на Эмбер и Джейка.

— Мой любимый брат умер на грязном поле, засыпанный дурацкими розовыми лепестками. — Я в исступлении бью кулаком по столу. — Да еще и по моей вине!

— Да нет же, Поппи! — выкрикивает Эмбер с другого конца стола. — Не говори глупостей, твоей вины тут не было!

— Была! Если бы я его не вытащила на этот концерт, ничего бы не случилось!

— Порок сердца, как у Фелисити? — мрачно спрашивает Джейк.

Я киваю.

— Да. Уже на вскрытии обнаружили.

— Тогда уж точно не твоя вина. Это могло произойти в любую минуту.

— Но это я его туда затащила! Если бы мы не зашли на середину поля, врачи успели бы до него добраться, они бы спасли его!

— Вечно это «если бы», — говорит Джейк. — Ты не знаешь, что могло быть, а казня себя, его не вернешь. Можешь мне поверить: сам через это прошел.

— Так ты поэтому не любишь толпу и цветы? — спрашивает Эмбер. — Тогда понятно: пережить такое!

— Ты заметила? Я старалась скрывать насчет цветов, когда сюда приехала.

— Конечно, заметила, — сочувственно говорит Эмбер. — Просто ждала, когда ты сама скажешь, в чем дело.

— Когда я вернулась в Сент-Феликс, то цветы ненавидела до скрежета зубовного, и не только из-за тех розовых лепестков на концерте. После этого весь дом был завален букетами, присланными в знак соболезнования, я уж не говорю о похоронах. Вот с чем они у меня ассоциируются — со смертью. И это в первую очередь розы. К остальным я еще как-то могу притерпеться, но эти… — Я передергиваюсь. — Меня тошнит от одного вида и запаха роз, как будто я снова оказываюсь на том поле. Сколько психологов пыталось меня от этого вылечить — никому не удалось.

— Ты поэтому выбежала тогда из теплицы? — спрашивает Джейк. — Из-за запаха цветов?

Я киваю.

— Мне так жаль. Получилось, будто это из-за тебя, но ты был совершенно ни при чем. Это все розы.

Джейк слабо улыбается.

— Тогда ладно. Я-то думал, это я виноват.

— В последнее время мне почему-то легче. Как будто «Гирлянда маргариток» и Сент-Феликс помогли. Я вижу, как люди здесь становятся счастливее. Как стало лучше мне самой — до вчерашнего вечера.

Эмбер кивает.

— Я всегда поражалась, сколько цветы могут значить для людей. То знак сочувствия, то праздник. Каким еще созданиям дано выражать так много?

Мы призадумываемся на минуту.

— Расскажи нам еще об Уилле, — негромко просит Джейк, выводя нас из задумчивости. — Ты говорила о психологах. Я правильно понимаю, что его смерть тебя немного подкосила?

— Не немного, а по полной. Я скатилась от отличницы до… — Я улыбаюсь. — Можно сказать, до малолетней преступницы. Были проблемы с законом, меня направляли на принудительное лечение, а потом, когда решили, что меня можно выпустить, сменялось одно место работы за другим, и я нигде не задерживалась надолго. Я была паршивой овцой в нашей семье. Все остальные втянулись в семейный бизнес, одна я наотрез отказывалась.

— Это не всегда плохо, — вставляет Джейк. — Я иногда жалею, что не поступил так же.