Юрий Кувалдин - День писателя

Появилась Валентина Ивановна с подносом в руках. На стол встала бутылка в виде глыбы льда — с водкой «Смирнофф» и хрустальные рюмочки. Затем Валентина Ивановна принесла балык, зеленые огурцы, горячую отварную картошку, посыпанную укропом, и шипящие котлеты «по-киевски».

Выпили, закусили.

Семен Исаакович нажал клавишу системы, женский, несколько вульгарный голос запел: «На Брайтоне мы встретимся с тобою…»

— Летом мы были в гостях у Аркадия, — сказал Семен Исаакович и налил еще по рюмке.

— Вот фотографии, — сказала Валентина Ивановна, протягивая Шпагину коробку.

На цветных снимках Шпагин увидел настоящий Нью-Йорк, улыбающиеся физиономии Аркадия, Семена Исааковича и Валентины Ивановны.

— А это на Аркашкином дне рождения у него дома, — указал Семен Исаакович пальцем на фотографию, на которой изображалась огромная зала, дорого обставленная, и сидели за длиннющим столом гости, а во главе стола, вдали от фотографа, сидел сам Аркадий с какой-то женщиной, должно быть, женой. На всякий случай Шпагин спросил:

— Это жена?

— Да, — сказал Рейнгольд. — Она сейчас в театре. Кроет, наверно, меня на чем свет стоит!

— Надо было тебе позвонить нам, — сказала Валентина Ивановна. — Вика несколько раз звонила, волновалась…

Рейнгольд махнул на это рукой.

— Мы у такого художника сидим!

Шпагин водил глазами по книгам: сплошные собрания сочинений, нет того разнобоя, какой существует у самого Шпагина. Семен Исаакович перехватил взгляд Шпагина и сказал:

— Сейчас я вам такую книжечку покажу! — и полез на стул.

— Упадешь же, Сема! — воскликнула Валентина Ивановна, но Семен Исаакович уже протягивал Шпагину толстую книгу в добротном переплете.

На титульном листе стоял автограф: «Дорогому Семену, знатоку всех наук и искусств. — Н. Бухарин. 1926 г. Москва».

— Потрясающе! — сказал Шпагин, пролистывай книгу.

Рейнгольд вскочил и крикнул:

— Митька, нас же машина ждет!

Наскоро попрощавшись, прихватив пару бутылок «Смирноф-фа», ринулись на улицу. Шофер ждал, но когда садились, что-то пробурчал, как старая бабка.

У метро «Динамо» тормознули, подхватили Маринку с подружкой, светленькой, сильно накрашенной Линой. Маринка была в черном длиннополом плаще с погончиками, а Лина — в плечистом серебристом.

Рейнгольд засиял. А затем всех, даже шофера, рассмешил словами:

— Все блондинки очаровательны (Маринка была черненькая и поэтому при этом насупилась, а Рейнгольд выкрутился), зато брюнетки таинственны!

По машине разлился аромат духов.

Долго колотили в дверь Мастерской. Наконец появился заспанный Пашка.

— Ух ты! — воскликнул он, когда Рейнгольд поставил на стол американскую водку. — Заснул в Москве, проснулся в Нью-Йорке.

У ошеломленных семнадцатилетних девиц глаза поблескивали от живописной роскоши мастерской, от свечей, от живого американца и оттого, что они впервые сюда попали. Маринка вела себя более надменно, потому что считала, что именно она привела сюда Лину. Между тем Лина, сидевшая уже на диване рядом с Рейнгольдом, забросила ногу на ногу и одернула юбку, обнажившую значительную часть красивых ног выше колена. И все мужчины машинально опустили глаза к краю ее юбки.

Маринка это быстро уловила, встала, подошла к какой-то картине, затем вернулась и поставила одну ногу на невысокий табурет, на котором до этого сидел Пашка, отошедший к шкафчику за тарелками. Шпагин украдкой взглянул на нее: юбка, как и у Лины, задралась, а стройные ноги в прозрачных черных чулках выглядят еще привлекательнее, чем у Лины.

Молодец, Маринка, подумал Шпагин и от удовольствия погладил усы. Шпагин почувствовал, как в нем пробуждается желание, но заставил мысли следовать другим курсом.

Пашка поставил тарелки для девушек, посопел и обидчиво сказал:

— А мне подружку?

Маринка засмеялась, а Лина предложила позвонить какой-то Эрне. Шпагин проводил подруг к телефону, и пока Лина говорила с Эрной, показал Маринке, где находится ванная и туалет. Показывая ванную, он привлек Маринку к себе и жадно поцеловал, и Маринка ему отвечала полной покорностью и страстью.

Тем временем Лина объясняла Эрне, как найти Дом художников.

— А помнишь, как я провожал тебя в первый вечер? — сказал Шпагин Маринке. — Тогда шел дождь, было темно…

Огонек желания все разгорался в его душе. Лина, стройная, светленькая, красивая, и Маринка, с огромными карими глазами, длинноногая, казались ему ненастоящими. И когда они поднимались наверх, Шпагин шел с таким чувством, как будто видит хороший сон или действительно перенесся над океаном в Нью-Йорк.

Когда вошли в мастерскую, Лина остановилась перед одной из картин и воскликнула:

— Как здорово нарисована эта вспышка!

Пашка подошел к ней и глубокомысленно сказал:

— В рамках вечности мы тоже мимолетная вспышка.

Из-за стены послышался какой-то стук, должно быть, стучали молотком. Пашка приставил палец к губам и сказал:

— Сосед пришел. Тут перегородка тонкая, все слышно. Раньше была огромная мастерская, метров в сто, потом перегородили. Дрались за мастерские, — он помолчал, а потом тихо продолжил: — Такой на букву «м» там обитает, — Пашка кивнул на стенку, — сталинист. Тут столкнулся с ним в лифте. Везет грязный серый холст. Еле разглядел, а там — Крупская с Горьким.

Крупская сидит за столом, а Горький стоит и речь толкает. Жуть! Как будто ему красок не дают, такая серость, такая грязь!

Сказав это, Пашка пошел к двери, открыл ее, прислушался, затем вышел из мастерской, прикрыв за собой дверь.

— Ты любишь меня? — спросила Маринка у Шпагина шепотом.

— Разумеется, — шепнул он ей на ухо.

Вернулся Пашка и сказал, что сосед заскочил на минутку за посылочным ящиком. Действительно, через несколько минут его дверь хлопнула, а затем и дверь лифта на площадке.

— Наливай! — крикнул Пашка и топнул радостно ногой.

Маринка сказала:

— Мне у вас здесь очень нравится!

Она говорила весело. И Шпагин тоже улыбнулся; ему было приятно, что у него Маринка такая веселая и словоохотливая. Потом он отвел в сторону Пашку и, кивая на сумку, сказал:

— Тут тебе презент от американца…

— Какой?

— Солидный!

Пашка в нетерпении сказал:

— Пойдем в коридор, посмотрим! — И, схватив сумку, потащился на площадку к лифту.

Шпагин обернулся и увидел, что Рейнгольд в дали мастерской занимает каким-то разговором Маринку и Лину.

— Ух ты! — воскликнул Пашка, обнаружив «Сони», джинсы и майки. — Джины я своему старшему сыну отдам. Вот будет дово-лен-то! — Он стал хватать свою долю презента и, крадучись, таскать в мастерскую и складывать в шкаф, который стоял у двери за занавеской.

Все это Пашка проделывал необычайно расторопно и с завидной жадностью, несмотря на то, что был пьян. Глядя на него, Шпагин подумал о том, что если человек живет вещами, то он должен испытать разочарование, ибо все суета. Подлинная жизнь — в себе, но и она оборвется. Что же происходит с человеком? В чем смысл и разгадка? В предположении, что есть Высшая сила, ей-то и надо послужить. Все прочее — химера. Так как это предположение — наивысшее, что может дать нам разум, то предположение переходит в уверенность, что жизнь не шутка и мы не напрасно живем. Как только мы встанем на эту точку зрения и утвердимся на ней, прогресс жизни обеспечен по формуле: «Будьте совершенны, как совершенен Отец ваш небесный». Итак, совершенство во всем — вот задача жизни. Отсюда труд — не ремесло, а творчество во славу Божию. Известно, что взявшийся за это не посрамится. Мысли мыслями, однако сам Шпагин в жизни достаточно часто поступал иначе, как бы деля при этом свою жизнь на две части: идеальную и практическую.