Юрий Кувалдин - День писателя

Через узкий проход они вышли к трамвайной линии и, свернув направо, пошли по Масловке к дому Пашки-художника. Шпагин широко распахнул стеклянную дверь с бронзовой ручкой и нажал на кнопки кодированного устройства, сказав при этом Рейнгольду:

— Запомни код: ноль — семьдесят восемь, как бутылка портвейна.

— Понял.

— Возле сетчатой шахты лифта в будке сидела вахтерша. Как только они вошли, вахтерша спросила:

— Вы к кому?

— К Натапову! — сказал Шпагин.

— Шестой этаж, — сказала вахтерша. — Он там.

Темная полировка лифта была исцарапана иксами и игреками.

Лифт, поднимая пассажиров, сильно гудел.

— Ну, как тут у вас? В штатах только о России и говорят, бум какой-то. Перестройка! А на самом деле?

— Вот если я свою фирму открою, — сказал Шпагин, — то она есть, а если мне не дадут ее открыть — то, стало быть, ее нет.

Рейнгольд с удивлением воззрился на Шпагина.

— Какую фирму? — спросил он.

— Потом расскажу. Ты не спешишь с рассказом о Нью-Йорке, ну и я не буду торопиться. Присмотримся друг к другу, — сказал Шпагин и подмигнул Рейнгольду.

— Что это ты значок на груди носишь? — спросил Рейнгольд.

— Дочка наградила. У нас в застое был сухостой рук с орденами!

Лифт остановился на последнем, шестом этаже. В углу широкой площадки под окном на цементном полу застыла лужа коричневой краски, валялось битое стекло, лежала лестница-стремянка и возле нее — сломанный табурет. Справа от лифта располагалось три серые двери, в одну из них — двустворчатую, — где на гвозде висела записка: «Художник работает! Просьба — не мешать!», Шпагин уверенно постучал кулаком три раза, а затем мелкой дробью еще пять.

За дверью послышались шаги, загремела цепочка, дверь открылась, и на пороге предстал Пашка, в белом фартуке, заляпанном красками, надетом на голое тело. Пашка был в длинных полосатых трусах. Сухие жилистые ноги тоже были заляпаны в некоторых местах краской. В правой руке Пашка держал палитру — фанерку от посылочного ящика, на которой пестрыми островками поблескивали масляные краски, как крем на торте, а в левой, между пальцами, торчало несколько кистей.

— Не обращайте на меня вниманья, — сказал Пашка, пятясь от двери в глубь мастерской. — У меня тут жарища! — и он кивнул под потолок, где проходила толстая труба парового отопления.

Затем Пашка бросил палитру на стул, кисти сунул в банку, вытер руки тряпкой, смоченной в бензине, и, протянув руку Рейнгольду, представился:

— Великий художник земли русской Павел Натапов!

— Аркадий, — сказал Рейнгольд и бросил сумку возле мольберта, на котором стояла начатая недавно картина.

Окинув взором мастерскую, где на стенах висели Пашкины картины сплошняком, штук пятьдесят, так что на стене живого места не было, Рейнгольд воскликнул:

— Потрясающе!

Яркий, бьющий по глазам цвет Пашкиных картин действительно произвел сильное впечатление на Рейнгольда: он, вскинув голову и заложив руки за спину, ходил вдоль стен и восхищенно вздыхал.

— Очень на Зверева похоже, — наконец сказал он. — Но ярче, экспрессивнее!

— Хм, на Зверева! — сказал Натапов, извлекая из старенького холодильника, который стоял за занавеской у двери, огромную индейку. — Да Зверев тут дневал и ночевал… оригинальный был человек! Чистюля! На одном ботинке белые шнурки, на другом черные… Помню, зашел, ботинки эти надеты на босу ногу, принес бутылку минеральной воды, сел к столу, открыл пробку, а горлышко стал протирать мятым сопливым носовым платком, достал этот носовой комок, сидит и трет горлышко! — Пашка захохотал, отчего затряслась его козлиная бородка. — Да я его тут учил рисовать, а он взял да помер и стал знаменитым… Во дела-то! Что и мне подыхать что ли, чтобы на весь мир прославиться? Нет, ребята, я жить хочу! — и он принялся сдирать с индейки целлофан.

Рейнгольд, сглотнув слюну, глядя на индейку, сказал:

— Ну, вы гуляете, ребята!

— А чего ж не погулять? — сказал Пашка. — У вас в Нью-Йорке, наверно, тоже так гуляют?!

— Нет. Я ни разу целую не покупал, — сказал Рейнгольд. — Очень дорого.

Шпагин с некоторым удивлением посмотрел на американского друга.

Пашка положил розоватую индейку на стол, упер руки в боки и уставился, не отводя глаз, на нее. Так он стоял минуту или две.

А Рейнгольд положил руку на плечо Шпагина и вполголоса говорил:

— Ну, старик, я благодарен тебе. Великолепный художник. — Глаза его горели. Он прошептал: — Продаст он мне что-нибудь?

Шпагин усмехнулся и шепнул:

— Не спеши, еще не вечер!

Тем временем Пашка достал откуда-то ручную пилу и крикнул Шпагину:

— Держи птицу, чтобы не улетела!

Шпагин ухватился за ноги индейки. Рейнгольд только теперь снял свою нью-йоркскую куртку на «молниях», повесил на крючок у двери и снял кепочку. Шпагин, взглянув на его лысую голову, даже воскликнул:

— Где же волосы твои, Аркашка?!

Рейнгольд скорчил жалостливую физиономию и провел с сожалением ладонью по полированной поверхности черепа. Затем, увидев в руках Пашки ножовку и то, что он ею принялся пилить индейку, Рейнгольд расхохотался и плюхнулся на диван, который стоял сбоку от окна.

Распилив индейку на небольшие куски, Пашка понес их в большой эмалированной кастрюле варить на кухню, которая помещалась на пятом этаже. Этот дом построили в тридцатых годах специально для художников, чтобы они здесь писали картины и жили. Ванные комнаты, кухни и уборные были на всех этажах, кроме шестого, так что Пашка пользовался кухней пятого этажа, за что платил ответственной за этаж, старушке-художнице, которая уже не рисовала лет двадцать, трешник. Таких не рисующих стариков и старух в доме было полным полно, и Пашка часто в разговоре со Шпагиным возмущался, что эти «старые перечницы», занимают огромные площади, а молодежи работать негде, ютятся по чердакам и подвалам…

Вернувшись с кухни, Пашка скинул фартук, оделся и аккуратно причесал свою козлиную бородку перед зеркалом. Потом он накрыл журнальный столик широкой салфеткой и принялся сервировать его. В холодильнике у него оказалась баночка черной икры, вяленое армянское мясо в оболочке специй, хорошая колбаса и банка рыночной квашеной капусты.

Когда сели к столу, Пашка в довершение всего задвинул холщовые шторы на широком окне и зажег штук пятнадцать свечей, расставленных в майонезных банках по всей мастерской на полочках, шкафчиках, на большом столе, на мольберте.

— Ну вот вам и нью-йоркский ресторан! — сказал удовлетворенно Пашка, и все сразу же жадно выпили холодной водки за встречу.

Когда прилично выпили и подзакусили, Пашка начал было говорить речь, но слишком примитивную, и выражения его были не точны. Он не кончил, так как Рейнгольд заговорил о чем-то со Шпагиным, закурил папиросу и сел. Он сказал, что жить в Москве — это счастье, потому что одно дело — столица, другое — провинция. Москва — центр культуры. Мы можем слушать чудесные концерты, из Ленинской библиотеки выписать любую книгу. В Москве — галереи, академии, институты, музеи и прочее. Поэтому в культурном отношении нам все дано. На этом и пришлось оборвать Пашке свое словоизлияние. Он сидел теперь, курил и думал, что получилось впечатление, что только в Москве и можно жить, а Нью-Йорк — это провинция и там захиреешь. Поглядывая на Рейнгольда, Пашка решил: больше не выступать экспромтом, а то можно так «навалить», что и не расхлебаешь.