Юрий Кувалдин - День писателя

Шпагин еще раз взглянул на себя в зеркало, раскрыл беззубый рот. Надо бы серьезно заняться зубами — вытащить корни и сделать протезы, ведь нет ничего хуже, когда человек без зубов. Шпагин со дня на день откладывал это мероприятие. Когда он с кем-нибудь разговаривает, то ему кажется, что все смотрят ему в рот, а там нет зубов. Надо бы заняться ртом, а денег нет.

— Что это ты тут делаешь? — спросила сонным голосом жена.

— Бессонница, — сказал он, обернувшись.

— Пошли спать! — сказала она.

Ее лицо было сердито, но в глазах ее было много самой нежной любви к Шпагину. Жена стояла в прозрачной ночной сорочке, и сквозь нее были видны небольшие груди. Шпагин как бы впервые в жизни смотрел на эту женщину, как на свою собственность, и тут он заметил, что у нее прелестные золотистые брови. Мысль, что он сейчас может привлечь к себе эту женщину, обрадовала его.

Когда они легли, жена говорила, что очень любит его и желает, чтобы и он так же крепко любил ее.

И опять снился Шпагину Нью-Йорк. Он сидит в своей конторе, звонит телефон, Шпагин снимает трубку.

— Вас вызывает Филадельфия, сэр, — говорит секретарша голосом Маринки.

— Хорошо, — говорит Шпагин. — А кто говорит?

— Рейнгольд. Он предлагает открыть в Филадельфии филиал СП.

— Я не возражаю, — сказал Шпагин. — Зарегистрируйте в Филадельфии филиал под названием «Китеж»…

Утром жена, спеша на работу, бросила:

— Рейнгольд тебя не очень-то ценит!

— Ну, мы старые знакомые, — пролепетал Шпагин.

После этих слов он глянул на жену и пошевелил губами, пытаясь улыбнуться, но улыбка не вышла. Шпагин мучительно старался придать себе непринужденный и даже скучающий вид. Хотя в первый момент он хотел сказать ей какую-нибудь грубость, но сдержался. И, сдерживая себя, он почувствовал неоспоримое преимущество перед женой, которая постоянно, по каждой мелочи срывалась на спор и на крик.

Что за женщина?! Или все они такие, рефлекторные, без какой-то высшей мудрости? Например, пошлет его в магазин за мясом, он, не торгуясь, потому что противно торговаться с мясником после того, как с ним в истошном крике торговались хозяйки, купит первый попавшийся кусок, принесет домой, а жена, уставив руки в боки, заорет: «Что ты принес?! Ты посмотри, что ты принес!», — и будет тыкать этим куском в лицо Шпагину, а потом швырнет этот кусок мяса в раковину и будет безостановочно бубнить себе под нос всякие проклятия в адрес мужа. Он сядет в кресло перед телевизором, сдерживая в себе негодование, она войдет в комнату и закричит, как на вокзале: «Ну что ты сидишь, как пень?!». Он встанет, пройдется по комнате, затем зайдет на кухню, где уже закипает принесенное им мясо, а жена скажет: «Что ты все ходишь тут?!». Он пойдет в маленькую комнату, ляжет на диван с книгой, а жена ворвется через минуту и бросит: «Что ты разлегся, как барин?!»…

А он не противоречит, он сглаживает конфликты, он хочет добра. И на все это Шпагин находил утешение в мысли: все, что происходит в его жизни, не случайно, а обусловлено тысячью причин, и он свободен лишь отчасти. Люди с характером, волевые не раз говорили ему: «Займись собой и пошли всех к черту. Случится с тобой беда — очутишься в дураках и погибнешь». Действительно, думал Шпагин, своим чувством добра он принес вред себе и людям. Альтруизм должен иметь границы. Громадное большинство людей в жизни руководствуется главным образом эгоизмом, и очень часто добрый человек приносит больше зла, чем добра. Влекомый потребностью к альтруизму, человек необдуманно рассыпает свои щедроты, и это приводит только к злу как для ближних, так и для него самого. Это полностью относится к Шпагину.

С одной стороны, жена во всем надеется на него, а с другой — нещадно эксплуатирует. Не нужно ее было приучать к деньгам, пусть небольшим, но все же. Зачем Шпагин со дня свадьбы стал ей отдавать всю зарплату! Давал бы сотню — и пусть бы крутилась! А теперь — не остановишь! Каждый месяц покупает себе и девчонкам тряпье, а оно все дорожает и дорожает. В результате аппетиты у них растут: давай еще, еще, еще, давай французские сапоги, давай «варёнки», давай то, давай се! А Шпагину — фигу! В итоге он сидит без денег и без приличного костюма и утешает себя мыслью, что во всем виновата эпоха.

Итак, думал Шпагин, нельзя быть добрым без конца. Значит, надо резко изменить свою жизнь, даже с риском выйти в тираж, чем жить изо дня в день озабоченным, худеть и слушать крики жены. Когда-то триста рублей казались Шпагину огромными деньгами. А что теперь? Какие-то капли, брызги!

Шпагин подошел к телефону и стал звонить Рейнгольду, но там было занято. Шпагин прикрыл глаза и увидел себя в светлом кабинете на верхнем этаже здания, где расположился филиал его совместного предприятия. Он сидел за массивным столом и смотрел в окно поверх зданий Манхэттена вдаль на пролив Лонг-Айленд. Шпагин открыл глаза и еще раз набрал номер Рейнгольда. На сей раз послышались долгие гудки и трубку сняли. Подошла мать Рейнгольда. Она сказала, что Аркадий только что встал и умывается, и сейчас она его подзовет.

— Привет, старик! — через минуту услышал он голос Рейнгольда. — Совсем закрутился. Вчера пришел домой в четыре утра!

Шпагин подавил первоначальное волнение и холодным тоном сказал, как говорил по телефону на работе:

— Ваш вопрос мне понятен. Но нужно встретиться тем не менее.

— Черт, мне сейчас нужно гнать на таможню в Шереметьево. Такая там волынка.

— И все же нужно встретиться сегодня.

— Вряд ли, старичок! — голос Рейнгольда оставался веселым, и вообще он всегда говорил как-то весело. — Дел по горло! А вечером еще в театр.

— Театр придется отложить, — сказал твердо Шпагин. — Я тебе устрою вечер поинтереснее. Кстати, ты же по Ленинградке будешь гнать из Шереметьева. Вот и давай встретимся у «Динамо» в три.

— В три? Почему так рано?

— Надо, Федя! — усмехнулся Шпагин. — Ты что думаешь, мы тут прозябаем! Я тебя в интересное местечко поведу.

Наступила пауза, после которой Рейнгольд с прежней веселостью крикнул в трубку:

— О'кей, старик! Рад тебя слышать, но еще больше буду рад тебя увидеть!

— Взаимно! — сказал Шпагин.

— Записываю. У «Динамо», стало быть?

— Да. У метро «Динамо», выход к восточной трибуне. Я буду стоять у выхода из метро на улице ровно в три.

— Все. Буду. Гудбай! — крикнул Рейнгольд.

— Бай-бай! — крикнул Шпагин и с чувством удовлетворенности положил трубку. Тут же раздался звонок.

— Ты еще дома? — услышал он голос жены.

— Как видишь! — с некоторой долей раздражения сказал Шпагин.

— Тогда, я забыла, разогрей щи для Наташки!

— А где она? — спросил Шпагин.

— У бабы Зины. Ты что, не знаешь, что мы второй день в сад не ходим. Там карантин, ветрянка. Баба Зина ее приведет скоро, они гуляют… Рейнгольду дозвонился? — без перехода спросила она.