Юрий Кувалдин - День писателя

Пашка взглянул на пустые бутылки и что-то промычал неопределенное. Затем встал, протянул руку к Рейнгольду и прохрипел:

— Покажь паспорт!

— Ты чего, Паш? — удивился Шпагин.

— А ничего! — крикнул Пашка. — Никакой он не мириканец, по-русски шарашит, как нечего делать!

Рейнгольд расхохотался, встал, пошел к своей брезентовой куртке и принес Пашке свой паспорт. То была синяя книжечка с золотым тиснением формата советского паспорта. Пашка шмыгнул носом, почесал бородку и открыл паспорт. На него глянул с цветной фотографии такой же лысый и веселый Рейнгольд — гражданин Соединенных Штатов Америки.

— Екалэмэнэ! — воскликнул Пашка. — Гадом буду, настоящий мириканец! — Он начал читать фамилию владельца паспорта, но язык у Пашки заплетался, и он прочитал по слогам: — Рей-ган…

Переварив в голове эту фамилию, Пашка вдруг заорал так, что Шпагин даже втянул голову в плечи.

Пашка крикнул:

— Во дает! Сын Рейгана! Чего же молчал-то, а?! — и полез целоваться к Рейнгольду.

А тот давился слезами от хохота и только кивал в знак согласия, что он сын Рейгана.

В Москве стояла золотая осень, и Шпагину казалось, что он теперь сидит в Нью-Йорке, в осеннем Нью-Йорке, стоит лишь выйти на улицу, как увидишь залив, статую Свободы и небоскребы. Он даже пропел куплет из известной песни Вилли Токарева, где были такие слова:

— А помнишь, старик, капитана Кофмана? — вдруг спросил Рейнгольд, закуривая «Мальборо».

В памяти Шпагина возникла сутулая, совершенно не военная фигура капитана Кофмана, который был «покупателем», то есть приезжал в Москву за новобранцами, в числе которых были и Рейнгольд со Шпагиным, только что познакомившиеся в фойе клуба на Профсоюзной, куда призывников свезли со всей Москвы от своих военкоматов.

— Какой еще такой капитан? — спросил Пашка.

— Мы в армии вместе служили, — сказал Шпагин, намазывая на хлеб с маслом черную икру.

— Екалэмэне! — воскликнул Пашка и обратился к Рейнгольду, который положил ногу на ногу и развалился на диване: — Ты что, советским был?

Рейнгольд опять расхохотался, он хохотал и никак не мог понять: Пашка на самом деле такой тупой или прикидывается.

— Был! — сказал Рейнгольд. — И сплыл!

Пашка промолчал, засопел носом и полез руками в кастрюлю за индейкой. Вытащив приличный кусок, он сунул его Рейнгольду.

— Жуй! Поправляйся! — сказал Пашка. — Это тебе не Нью-Йорк, едрена вошь! Это тебе — Москва-матушка!

Рейнгольд нехотя принял кусок белого мяса и положил его на тарелку. Облизав пальцы, сказал:

— Эх, Пашка, тут у тебя лучше, чем в Нью-Йорке… Да что там говорить, — Рейнгольд взмахнул рукой, — тут у тебя самый настоящий Нью-Йорк!

Пашка просиял от такого неслыханного комплимента и опять полез обниматься к Рейнгольду, который стучал по его спине рукой и молчаливо, с совершенно серьезным лицом вопрошал Шпагина, мол, что дальше с этим художником делать?

Наобнимавшись, Пашка уныло обвел взглядом стол и грустно проговорил:

— Эх, Нью-Йорк, Нью-Йорк, а выпить-то нечего, — затем, после небольшой паузы, добавил: — Неужели в Нью-Йорке выпить нечего, а?! Не может такого быть!

— Я же говорил, нужно было взять еще, — сказал Рейнгольд Шпагину и взглянул на часы. — У вас в Москве до каких торгуют?

— До семи, — сказал Шпагин.

— Уже опоздали, — вставил Пашка, вглядываясь в свете свечей в циферблат своих часов.

Рейнгольд резко встал, прошел к двери, надел куртку и кепочку и сказал Шпагину:

— Пошли!

Пашка в предвкушении новой порции выпивки просиял.

После выпитого и Рейнгольд, и Шпагин были возбуждены. Рейнгольд в лифте сказал:

— У тебя девиц знакомых нет, выписал бы!

Шпагин моментально сообразил и нажал на клавишу «стоп», лифт остановился как раз на пятом этаже. Там на стене висел коммунальный телефон. Шпагин позвонил Маринке, она была дома и сразу же согласилась подъехать.

— С подругой! — крикнул Шпагин.

— Зачем? — спросила Маринка.

— Для американца! — крикнул Шпагин.

У подъезда поймали черную «Волгу». Сели на заднее сиденье.

— И все же, — сказал Шпагин, — чем ты занимаешься?

Рейнгольд улыбнулся.

— Делом, — сказал он.

Шпагин понял, что Рейнгольду не очень-то хочется рассказывать о своем житье-бытье в Нью-Йорке.

В машине наступило молчание. Шофер выскочил на Ленинский проспект и по команде «Стоп!» остановился у дома, в котором жили родители Рейнгольда. Машину не отпустили. Когда поднимались в лифте, Рейнгольд сказал, что маму зовут Валентина Ивановна, а отца Семен Исаакович. Имя матери Шпагин забыл напрочь, а вот отчество отца — Исаакович — помнил. Однажды отец Рейнгольда приезжал в Остров, в часть, где они служили, на своей «Волге», с оленем на капоте, друзей по этому случаю отпустили в увольнение, и он катал их до Новгорода и обратно.

Дверь открыла Валентина Ивановна и, увидев Шпагина, всплеснула руками.

— Как вы, Митя, постарели! И эти усы… У вас, по-моему, раньше не было усов?

Шпагин смущенно пожал плечами и сказал:

— Не было.

Он не помнил, сколько раз бывал в гостях у Рейнгольда после армии, не помнил лица матери, не помнил этой квартиры. А вот мать Рейнгольда его хорошо запомнила.

Прихожая была завалена дорогими кожаными чемоданами. В комнате, что располагалась напротив кухни, штабелями стояли магнитофоны «Сони», ну, штук двадцать магнитофонов. На кровати лежал раскрытый чемодан, доверху заваленный женской косметикой и бижутерией. Возле чемодана высилась стопка голубых джинсов в полиэтиленовых фирменных пакетах.

Рейнгольд вытащил из-под кровати огромную сумку с надписью: «Бойз» и протянул ее Шпагину со словами:

— Держи!

— Да брось ты, Аркашк! — выдавил тот.

А Рейнгольд тем временем стал бросать в сумку косметику, бижутерию, пару пакетов с джинсами, пачку женских колготок, несколько маек с броскими надписями по-английски на них, а сверху поставил два магнитофона «Сони». — Это вам все с Пашкой, по одному комплекту.

Шпагин даже вспотел от таких подарков. В комнату заглянул Семен Исаакович, высокий, бодрый, подтянутый старик с орлиным носом и седым ободком волос вокруг лысины.

— Прошу за стол! — с чувством сказал он.

— Папа, да нам некогда, спешим, как лешие! — бросил Рейнгольд.

Семен Исаакович расставил руки в стороны и воскликнул:

— Не принимаю никаких оправданий! За стол — и никаких гвоздей!

Переглянувшись, друзья пошли в большую комнату. Справа стоял белый рояль, слева — стена книжных полок.

Стулья были в белых чехлах, на овальном большом столе — белоснежная, отливающая синевой крахмальная скатерть. На письменном столе у окна стояла целая радиосистема «Сони».