Сами Михаэль - Виктория

— Господи помилуй! — пищала Тойя следом за ней и затыкала кулачком рот, и по ней было видно, что больше всего ее пугает паника Азизы.

Дрожащие косточки бабушки Михаль, которую спустили с ее коврика вниз, были закутаны в шерстяное одеяло, и над бахромой торчали одни ее глаза, неотрывно глядящие на угольки, шуршащие на совке для углей.

— Господи помилуй! — снова подскочила Азиза. — Азури, сломалась бочка перед ямой, что-то, наверно, на нее грохнулось.

Тойя выскочила из защищенной аксадры во Двор и вернулась успокоенная.

— Это не бочка, просто кусок железа поломал стол.

Виктория видела, как руки матери обхватили живот. Те, что сидели в аксадре, старались не замечать страха на лице Наджии. Она закусила нижнюю губу, и Виктория догадалась, что матери безумно хочется чашечку сладкого чая из стоящего на углях чайника, но из-за общей беды она боится его себе налить или кого-то попросить, чтобы ей налили, да и Виктория постеснялась заниматься материнским чаем, когда люди в такой опасности. Пол аксадры задрожал, и Азиза заспешила к выходу.

— Господи помилуй! Если верхний этаж рухнет, он всех, кто в яме, похоронит!

Глаза Йегуды выкатились от ужаса, и Азури, испугавшись за него, тихо шепнул:

— Хватит тебе, Азиза! Ты надрываешь ему сердце. Нигде ничего не рухнет. Этот дом выдерживал бури и пострашней. Вернусь-ка я под одеяло. И может, стоит смочить горло капелькой чаю.

В глазах Наджии вспыхнула надежда наконец-то утолить жажду.

Дикий грохот сотряс дом, и Азиза, схватив руку Азури, вцепилась в нее:

— Что это?

Сердце Виктории пришло в смятение. Несмотря на чудовищный грохот, она не могла оторвать взгляда от этой картины: тело Азизы, будто поглотившее руку ее отца. В жизни своей она не видела, чтобы женщина так к нему прилипала! Один из подростков вышел во Двор и вернулся потрясенный.

— Что ты там увидел? — спросил Азури и высвободил свою руку из ее захвата. — Что случилось?

Парнишка махнул рукой в сторону улицы. Михаль поняла, что он онемел от страха.

— Говори, мальчик! — строго приказала она.

Но Азури уже был во дворе. Сидящие в аксадре разглядели в тусклом свете лампы, сквозь песчаную дымку, что он стоит внизу и потрясенно смотрит вверх. Через минуту и Дагур смело вышел и, встав рядом с ним, всплеснул руками и воскликнул:

— Пальма Абдаллы Нуну переломилась об нашу крышу.

— Значит, и крыша упадет! — вскричала Азиза. — Азури, яма! Мужчины, там, внизу…

Ее сын Эзра, у которого уже вырос первый пушок на лице, тоже недавно присоединился к тем военнообязанным, что скрывались в яме.

— Это плохой знак! — вставила Наджия размеренным тоном, не реагируя на завывания бури. — Дерево, сломавшееся в доме, — знамение, что еще до конца года там кто-то умрет… — И добавила: — A-а…. схватки, думаю, вот-вот…

— Тоже мне, нашла время, — запротестовала Азиза.

— В этих делах не соврешь, — сказала Виктория.

Азиза немного опомнилась. Необычно, чтобы Виктория при всем честном народе вдруг заговорила. И Азури тоже взглянул на дочь, а Азиза снова схватила его за руку и стала умолять:

— Сперва спаси их, Азури!

Он вышел на ветрище, обхватил руками огромную бочку и закричал сидящим в яме:

— Всем подняться наверх! В такую бурю турки не придут!

Когда мужчины поднялись из ямы, постояли согнувшись, чтобы не свалиться под напором ветра, и вошли в аксадру, ужас от бури тут же улетучился. Макушка сломанной пальмы все так же моталась над Двором, и ветер выл еще сильней, но внутри зазвучали возгласы радости от нежданной встречи. Тойя, обвившись вокруг спины Дагура, стреляла глазами в Эзру и, казалось, не слышала голосов, шумящих вокруг нее. Мирьям помогала Виктории разносить чай в узких стеклянных чашечках. Эта дикая буря, разразившаяся над обитателями дома, вдруг сплотила всех в единую семью, семью, где царствуют любовь и примирение. На Наджию уже смотрели с сочувствием, будто ждали от нее чуда. Голос Йегуды, читавшего Псалмы, стал звучнее, он знал, что силой этих слов можно одолеть злобу проклятия.

Элиягу держался в стороне, особняком от всех. Лицо изнуренное, как у всякого пьяницы, вынужденного сидеть всухую. Некоторым хотелось верить, что он скорбит из-за ухода семьи, обрекшей его на одиночество. Через несколько дней после того, как они ушли из Багдада, он поднялся из ямы и на неделю заперся в подвале, а когда вышел обратно, обитатели Двора поразились его виду. Оказалось вдруг, что он постарел лет на двадцать. Лицо изрезано глубокими морщинам, плечи поникли, спина сгорбилась, глаза смотрят снизу, и ясно, что выпрямиться он не в силах. Когда обращались к нему с разговорами, он качал головой и, приставив руку к уху на манер глухих, кричал грубо, как обозленный инвалид:

— Чего? А?

И люди начинали оправдываться и, заикаясь, говорили, что нет, ничего. Даже смешливая и снисходительная Азиза смотрела на него подозрительно и враждебно, опасаясь, что он ее передразнивает. Он ковылял на распухших ногах, обутых в ботинки без шнурков, наступая на задники, что-то бормотал встревоженным голосом или же будто спорил и протестовал. А то, выйдя со Двора, вдруг сбрасывал с себя кафтан, и оказывалось, что он без трусов и пускает струю куда ни попадя, на любую стену. Раз сикнул прямо в лоб благородному коню, украшенному зеленым бисером, морда которого была погружена в мешок с ячменем. Он даже не понял, с чего это турецкий офицер вдруг подскочил и хлестнул его плетью по лицу, и в помрачении, которым теперь страдал, повернулся оправдаться, но вместо этого насикал и на того типа из рода Амалека. Во рту его почти не осталось зубов, и растрепанная борода совсем поседела. Михаль с Азури хотели отправить его к мудрецу Джури Читиату, но он отказался, точно смирился со своей горестной участью и ему так даже лучше — чтобы сиротские дни, которые ему отпущены, проходили в этой горькой юдоли страданий.

Наджия все грызла острые зеленые перцы бамии, как делала всегда с приближением родов.

— Да придуривается он! — сказала она со своей усмешечкой.

Азиза завидовала этой женщине, которой, несмотря на старение, год за годом выпадает весна, завидовала ее крепкому здоровью, острому слуху, легкой походке и тому, что приливы ей не ведомы.

— А ты на его пустые десны взгляни! — с упреком сказала она невестке, которая была ей как бельмо в глазу.

— Да он себе зубья сапожной ниткой выдрал, а волосы из головы и бороды руками выщипывает. Каждые несколько дней этот гад обжигает себе кожу на лице и надраивает ее сухой гранатовой кожурой. Все он брешет, этот подонок! Ты еще увидишь, как он выпотрошит двух своих братьев.

Остальные женщины думали так же, как Азиза, продолжая лелеять душещипательную историю про закат такого видного мужчины. «Ну прямо страдалец!» — вздыхали они. Конечно же он распутник, но в лоно семьи возвращался всегда. А теперь вон все исчезли — преданная жена, краса Двора Рафаэль, скромницы дочки. Всех война заглотнула. Если бы сумели до Басры добраться, непременно бы прислали с кем-то весточку. Кто знает, может, семья Элиягу погибла на фронтах или ее перебили грабители. И Элиягу остался одинокий, как голый ствол в сгоревшем лесу. Недаром бормочет сам с собой. Смотри, даже пить перестал.