Сами Михаэль - Виктория

— Кто-то нюхал его рот?

— Но ты погляди, как отощал. Со слезами отталкивает миски, которые ему жалостливые женщины подают.

— У него просто тело поджарое, как у его паршивца сынка. А сам по ночам подкрадывается и тащит еду из кастрюль. Как кот.

— Злобствуешь, потому что вообще злыдня. Ведь он ходит за твоим мужем как тень, за гроши горбатится в торговом доме. Богобоязненный стал, почти как Йегуда. Что он еще должен сделать, чтобы ты это признала?

— Да видала я, как он пялится на Тойин зад. Слышала, как пыхтит, когда смотрит на груди Мирьям, как они лежат на складках у нее на животе. А раз совсем запутался и заморгал на меня.

— На тебя?!

— Да, на меня! — И вскинула голову от гордости из-за того, что еще цветет.

Виктория соглашалась со словами матери. Ей не верилось, что Элиягу и впрямь тоскует по своим родным. И злило, что Двор уже вычеркнул из памяти Рафаэля и его семью. Когда Элиягу оправился от первых потрясений и стал так вот, попусту, просиживать штаны у входа в свой подвал, ее отец предложил ему поработать по найму в их семейном торговом доме. У Йегуды здоровье еще сильней пошатнулось, талисманы мудрого Джури Читиата не помогали. Ему было уже не под силу ходить в торговый дом, и в те дни, когда особенно сдавливало грудь, приходилось сидеть дома. И потому он был рад, когда Элиягу принял предложение Азури и без особой охоты за ним пошел.

Наутро после той бури все обитатели Двора ходили с красными от песка и недосыпа глазами. Один Йегуда встретил очистившееся, хрустальное небо с великой благодарностью. И, ощутив, что болезнь отступила, с радостью почувствовал, как в крови бурлят волны мужской силы и из недр существа поднимается ликующий крик: «Благословенно имя Твое!» Искалеченная макушка пальмы все еще заслоняла небо над Двором. Птицы, будто не признавая смерть дерева, щебетали в прозрачном воздухе вокруг этой молчаливой макушки.

Мужчины призывного возраста снова спустились в яму, и Азури заслонил вход в нее тяжелой бочкой.

— Нужно ему сказать, чтобы позвал рабочих. Пусть уберут дерево, — решил он. — А то все небо заслонило.

— Нет, это красиво, — отозвалась Азиза романтическим голосом.

Азури, ухмыльнувшись, надел свою красную феску и вдруг обратил внимание на Тойю, что стояла возле бочки и маленькой ножкой поглаживала плитки пола. Почему у девочки слезы, он не понял, да и спрашивать не стал. Его глаза оценивающе оглядели живот Наджии, и эта заботливость так тронула трезвое и ожесточенное сердце его жены, что она не своим, нежным голоском проворковала:

— Иди, иди зарабатывать деньги, отец наших деток. Если понадобится, найдутся люди, чтобы позвать повитуху.

Он вышел, и Элиягу — следом, будто на невидимой веревке, волоча ноги и опустив голову.

Азиза стояла возле Йегуды и все пыталась всучить ему хлеб с яблочным вареньем и кусочек козьего сыра. Он взял в руки феску и, откинув назад голову, сказал лежащей на коврике Михали:

— Ну, мама, дай тебе Господь здоровья! Я пошел.

— Не ходи.

— Я себя чувствую хорошо, очень хорошо.

— Не ходи, сынок!

Ветви покалеченного дерева почти касались ее головы, качались на слабом ветру, как гигантский веер, которым машут, отгоняя мух.

— Сегодня утром я чудесно себя чувствую, ну просто как молодой жених.

Наджия встретилась глазами с Азизой и даже не постаралась скрыть ухмылку. «Это когда и Азури был молодым женихом», — подумала она про себя. Сегодня Азизе приходится подниматься по узким ступенькам боком, а скоро она еще больше растолстеет и так разбухнет, что летом придется поднимать ее на ночь на крышу на веревках. А по Двору будет разгуливать, как раскормленная корова. И только одно изменить нельзя: Азури — он Азури, а Йегуда — Йегуда.

Но внимание Азизы в этот момент было приковано к Тойе. Она стала замечать, что девочка-женщина все торчит со слезами на глазах у входа в яму и на ее личике такая печаль, что сердце сжимается от жалости. Боясь, как бы эта печаль не толкнула девчонку на какой-то дурацкий поступок, она решила потолковать с Дагуром, посоветовать ему приструнить супругу.

Сверху со второго этажа голос Михали все продолжал уговоры:

— Останься сегодня дома, Йегуда!

— Да нет же, Господи! — упирался тот.

— Поднимись ко мне сынок, поднимись!

Он стал подниматься и на восьмой ступеньке почувствовал, как снова злобная рука-невидимка сжала его сердце. По шее полился пот, и он с остекленевшими от страха глазами ничком рухнул на мать. Снизу показалось, что мать пытается успокоить сына, в порыве любви прижимается щекой к его плечу, и женщины глядели на них, и, когда раздался страшный вопль, им показалось, что это стены его исторгли, а не горло матери, оплакивающей своего первенца. Но там, на коврике, творилось что-то странное. На лице Михали, прижавшемся к плечу Йегуды, — именно на нем не было признаков жизни. Спустя минуту, показавшуюся вечностью, они поняли, что тот надрывный крик исходил от сына, возвестившего о кончине матери, и тут же, будто эхом, на него откликнулся крик Наджии в аксадре.

Двор как парализовало. В глазах его жителей, тех, кто родился здесь, и тех, кто к ним присоединился, Михаль была основой всей жизни, превыше всякой логики. Много рождений и много смертей повидала Михаль, и она со своего коврика управляла ритмом их жизни. Почтение, оказываемое Йегудой матери, еще добавляло поклонения ей как святыне, а потому этот его вопль был как сигнал бедствия, перекрывший все границы природы. Напуганные воплем матерей, малыши заорали, как сумасшедшие. Соседи, услышав про случившееся, сбежались к дому, и гонцы поспешили с вестью к сыновьям и остальным родственникам. Азиза рванула на себе ворот платья и замолотила кулаками по тяжелым грудям. Тойя, в страстном желании выразить с ней солидарность, стоя перед ней, без устали колотила кулачками по своим маленьким, как каштаны, грудкам. Трое мужчин унесли огромную бочку и вывели мужчин призывного возраста, которые только сегодня утром туда забрались. Смерть, как и буря, словно оградила их от опасности. Эзра стоял и моргал на солнце, и Тойя, таращя на него глаза, продолжала бить себя в грудь. По воле случая Маатук Нуну столкнулся на пороге дома со своим отцом, и, казалось, именно эта встреча, а не смерть так их потрясла. Абдалла, отведя глаза от сына, глядел на мертвую макушку пальмы в небе Двора, и лицо его скривилось, и губы дрожали от безмолвной боли. Чтобы стряхнуть с себя эту боль, он приказным тоном сказал Йегуде:

— Мужчина, не подобает тебе так вот сидеть и ее обнимать. Оставь усопшую в покое, да пребудет душа ее в мире.

Мирьям с плачем и тихими причитаниями прижималась к Виктории:

— Мы все поливаем твою мать, а смотри, как она корчится и стонет из-за бабушки.