Сами Михаэль - Виктория

Виктория погрузилась в глубокий траур. С потерей Михали будто пошатнулась сама суть существования Двора. Скорбя по Михали, она словно оплакивала Рафаэля. Она не принимала участия в застольях сострадателей, приходивших поесть и поболтать. Впрочем, женщинам и девочкам и без того положено было отделяться от мужчин во время молитв, их без конца гоняли на кухню — работать в страшной духоте вместе с Азизой и Мирьям, готовить угощения. Но порой ей было там хорошо. Среди огней горелок, сияние которых поглощалось черным потолком, она думала про Рафаэля. Ей уже представлялось, что он убит вместе со всеми членами его семьи. От вида отца, который жадно ел и пил под предлогом траура, ее передергивало. В этом треске пустой болтовни ей так не хватало чистого и разумного голоса Рафаэля! В один из траурных дней она вдруг оказалась сидящей на коврике Михали, который никто так и не удосужился сложить и убрать, и с него смотрела на этих идиотских мужчин, что, развалясь на матрацах, несли всякую чушь про войну. Абдалла Нуну стал их постоянным гостем. На следующий день после смерти Михали он нанял трех рабочих, и они набросились с топорами на неустойчивую макушку пальмы. Он горько страдал по этому дереву, его вдруг обуял какой-то неясный страх. Жестокая беда нависла над его домом, это точно! Потом он очнулся, и по нему было видно, что общество скорбящих в доме Михали ему по душе. Борода у него была подстрижена и выкрашена, одежда роскошная, и взгляд богатея, но рот какой-то странный, будто изнутри пробивался еще один рот. Она впервые в жизни увидела вставные зубы. Время от времени Абдалла, что-то произнеся, тут же засовывал палец в рот и вправлял эти странные зубы, чтобы те не вывалились и не упали на грудь. Его не трогало, что в мертвые часы знойного дня его сын сидит в дверях своей лавки на табурете и не спускает глаз с дверей дома, из которого был изгнан. На смерть жены и ее похороны он не отреагировал. Обитатели Двора принимали его радушно, потому что он большой богач, а своих любимцев только Господь вправе судить. Благодаря связям с турецкими офицерами он был в курсе всяких мутных дел, связанных с войной, и мужчины, в жизни газет не читавшие, с упоением слушали его россказни. На четвертый день он что-то грубое надкусил и вдруг будто впал в задумчивость; слушатели замолкли в ожидании, а он левой рукой дал им знак потерпеть, засунул пальцы правой руки в рот, и в ладонь выпало два ряда зубов.

Это волшебство потрясло и мужчин, и детей. Абдалла Нуну, носище которого вдруг наехал на подбородок, ногтем почистил вставные зубы, старательно их обдул, вернул на место и, широко улыбнувшись, продолжил свой рассказ:

— Вчера ко мне приходила сестра Хана, вся провоняла от пота и слез. Забрили в солдаты ее сыночка, Элиаса. Даже и слушать не захотели, что он, бедняга, как вы знаете, припадочный. Я говорю ей: «Тоже мне горе! Тебе положено немного от него отдохнуть. Может, даже приспособится к стране, которая и сама вроде припадочной». А она, психованная, чуть зенки мне не выцарапала, и все из-за этой образины, которая ни обезьяна, ни человек. Ну, что поделать, пошел я к туркам. Эти гады заявили, что Элиас здоров, как бык, и уж точно сможет изничтожить парочку «московитов» перед тем, как сам сдохнет. Не спрашивайте, сколько золота я им отсыпал, чтоб им пусто было, пока они соблаговолили эту тряпку отпустить. А потом смотрю: этот «изничтожитель московитов» валяется в углу, изо рта пена и глаза, как у покойника. Идиотка, ну что за идиотка! Ведь какой камень носит на шее!

С коврика Михали Виктория наблюдала за тем, как между Тойей и Эзрой завязывается невинная любовная игра. С печальным сочувствием следила она за этой малявкой-женщиной и бурлящим от желания парнем, которых словно неведомая сила толкала друг к другу. Еще и словом не перекинулись, а уже охвачены страстным влечением. Оба боятся шпионящих глаз и тщательно проверяют каждый свой шаг. Азиза, которая с подозрением оглядывала грудки-каштаны, пока что держала рот на замке, ведь ничего запретного не случилось; но даже если между ними что-то такое и произойдет, то она, наверное, — да уж точно! — ничего не скажет. В глазах толстухи Азизы тощенькая, крошечная Тойя была как комарик в луже, только такой извращенец, как Дагур, и мог на нее польститься. Но когда к ним в дом повалили утешители, она сказала мужу, что нельзя испытывать судьбу и военнообязанным следует вернуться в яму. Мурад тут же закивал головой — этот неожиданный отпуск его страшил. Он помог отцу подтащить бочку к яме и двинулся вниз. Тойя стояла во Дворе, на который опускалась ночная мгла, держала над головой керосиновый фонарь, и по ее гладким щечкам в открытую катились слезы.

— Не полезу я в эту вонючую яму! — заартачился Эзра. — Если придут, я сбегу, а схватят, так и пусть.

Со стороны казалось, что Азури сейчас задушит племянника.

— Ты не Рафаэль и даже не тень Рафаэля!

Парень пинался и дрался, пытаясь освободиться, пока Азури не пригрозил:

— Еще разок дернешься, я тебе все кости переломаю, гаденыш!

Но парнишка не посинел от удушья. Оказалось, что могучая рука, обхватившая его шею, не давит, хотя и держит так крепко, что ему не ускользнуть. Азиза просто таяла от удовольствия. Ей явно понравилось, что они так тесно соприкоснулись — ее сын и Азури, и Виктории вдруг припомнились старые сплетни. «Папа прав», — сказала она себе с грустью. И Рафаэль тоже знал, что с ее отцом не стоит спорить, применяя физическую силу. У него, у Эзры, нет ни малейшего шанса одолеть ее отца. Эзра долго глядел на мерцавшее в свете фонаря лицо Тойи, а потом, опустив голову, пригрозил кулаком, мол, я тоже все кости тебе переломаю, и скрылся в яме. В течение многих недель Тойя пробуждалась к жизни только вечером, когда прячущимся мужчинам подавали еду. В дневные же часы она на цыпочках кружила по Двору, все к чему-то прислушиваясь. Виктория думала, что, может, прячущийся под землей парень переговаривается со стоящей на солнце Тойей на таинственном языке, подобном шуршанию бабочек. Заработки музыканта Дагура все съеживались, сводясь к нулю, зато доходы плакальщиц и чтецов псалмов в синагогах росли и расцветали. Его дочь и два сына от предыдущего брака голодали вместе с его матерью, у которой они жили. Он, как и Элиягу, работал за гроши в семейном торговом доме. Ложе Дагура в те ночи стало тихим, и Тойя порою долгие часы проводила внизу, распевая колыбельные песни младенцу, которого ей не иметь.

Но Азизу заботили вещи посерьезнее, чем дела Эзры. Еще сидя шиву по Михали, она стала просить помощи у многочисленных женщин, входивших и покидавших их дом. Груди и лоно Мирьям созрели для достойного сватовства. Не стоит ждать, пока кончится война, пожирательница мужчин. Уж лучше рискнуть и вытащить мужчину из какой-нибудь ямы, выдать ее замуж за какого-нибудь не очень тяжелого инвалида или даже за пожилого богача. Просто грех, если такой сочный плод утратит свою сияющую свежесть. Приходили свахи, оценивали Мирьям опытным взглядом. Имя семьи повышало ее шансы, и свахам давали понять, что отец на приданое не поскупится. И однако женихи не осаждали порог ее дома, потому что свободные мужчины стали товаром редким.