Сами Михаэль - Виктория

Элиягу задели слова Виктории, что пора, мол, ему встать на защиту прав Рафаэля: ведь условлено же между тремя братьями, что, когда придет пора, Рафаэль сам сделает выбор между нею и Мирьям. Утащив Мирьям на крышу, она стала сердито ей выговаривать:

— Значит, все. Вы его похоронили. Откуда вам известно, что он не вернется?

Ей было трудно глядеть Мирьям в лицо, и она смотрела на дыру, оставленную мертвой пальмой в крыше дома Абдаллы Нуну. И Мирьям тоже глядела куда-то за линию горизонта, всегда мутного от пыли.

— Мне неприятно тебе говорить, Виктория, — сказала она, — но Рафаэль уже объявил о своем решении. И выбрал он меня.

Виктория почувствовала, как шею ей будто прихватило морозом. Она изо всей силы уставилась на дыру в крыше и сказала себе, что надо бы Абдалле ее заделать, а то весь его дом дождями затопит.

— Он пообещал прислать со специальным гонцом обручальное кольцо из Басры, как только там обоснуется. Так они порешили с папой и мамой в утро его отъезда. Но уже месяцы пробежали, Виктория, а кольца все нет. Значит, он умер.

Обе тихо заплакали. Виктория привалилась к перилам. Ей в этот момент не хотелось, чтобы Мирьям к ней прикасалась.

От бодрящего воздуха усталость слегка отступила. И укусы голода притупились. Но что это за запах, возвращающий ее к картинам детства, будто она вновь та Виктория, что жила своей жизнью среди горьких и сладостных ее мгновений? Нужно пройти еще через два базара, пять переулков и две площади. Она старалась прижиматься к стенам, сливаться с лужами и со мглой, висевшей в промежутках между тусклыми керосиновыми фонарями. На главной улице давно установили электрическое освещение, эти чудо-фонари лили ярчайший свет на прямые и широкие проспекты в квартале Батавин, в той части города, где стоят престижные виллы. Евреи, покинувшие еврейский квартал, захватили там пальмовые рощи и построили себе дома, купающиеся в садах и пении птиц. Вот дура! Это ж надо, пошла прыгать в реку, смерти искать, муж ее, видите ли, уехал в дальние дали и там умирает, а то и вовсе кончился, и у нее нет крыши над головой, и в брюхе — ненужный младенец, и нет никого, кто бы обеспечил ее хлебом на завтрашний день, и мысль о собственной комнате, хотя бы в развалюхе, но подальше от матери, — всего лишь несбыточная мечта. И как же это у нее, у такой дуры несусветной, вдруг из глубин отчаяния прорывается улыбка, и она себе говорит, что там, в этом богатом квартале, будет у нее свой дом, весь целиком ее — от погреба до крыши. Даже отец в годы процветания не выдумывал себе подобных глупостей. Но улыбка упорствует, как младенец, что против воли и желания растет в ее чреве. Она конечно же быстренько очнулась от своих фантазий и, оторвавшись от стены, поспешила к противоположной стене, чтобы избежать капели с развешанного белья, но и там та же капель, и она вдруг вспомнила, что сегодня же четверг. А у евреев стирка по средам. И кроме того, в стране, где полно солнца, женщина, если она в своем уме, белье на ночь глядя не развешивает. Ее охватил ужас. Это не что иное, как вход в царство тьмы и неведомых сил, кто-то над ней насмехается! И все же она преодолела свой страх и, набравшись храбрости, подняла глаза к небу. Крыши почти соприкасались друг с другом, но в узком просвете между ними не светило ни единой звезды. «Дождь», — сказала она себе, пораженная. В городе, в котором протекает такая большая река, дождь всем ненавистен, он жуткая помеха, и сейчас, чтобы прогнать свой страх, она за эту ненависть ухватилась. Но посвежевший воздух будто очистил душу, и это его запах, именно он, пробудил воспоминания о сладости детства и эту нереальную мечту о доме в квартале Батавин. Искорка надежды, как некая упрямая сила жизни, все не желала в ней гаснуть.

Тем временем приходилось шагать с гордым видом, потому что из переулка она попала на площадь, где из двух чайных домов лился ярчайший свет шикарных светильников. А вдруг кто-нибудь, бросив свой чай и кальян, за нею погонится? И не стоит ей идти сгорбившись, привлекать к себе внимание. Дождь усилился, и она пересекла эту площадь без приключений. Все же дождь умеет отрезвить мужчин, и за то спасибо. И снова в сердце всколыхнулось веселье, без всякой логики. Потому что не по законам логики проживают люди свою жизнь, и конечно же так было и в юности. Ее отец с ума сходил от радости из-за красавца Баруха. Как на углях сидел в своем торговом доме, дожидаясь вечера, когда он сможет глядеть — глаз не отводить от этого создания с лунным личиком; он кружил с младенцем на груди по Двору, вокруг бочки, и губы его шептали: «Дитятко, дитятко мое, солнышко, светик мой ясный» — будто чувствительная баба. И из-за этого совсем просмотрел Тойю, которая не участвовала в детских играх и не выполняла супружеских обязанностей, а только паслась возле тяжелой бочки. Время от времени она поднимала голову, чтобы послушать хлопанье птичьих крыльев во Дворе и тут же ее опускала, вся напрягшись в ожидании долгожданного сигнала из чрева земли.

Наджию пугали глаза Тойи, и она громко его предупредила:

— Азури, ты крутишься с ребенком вокруг сумасшедшей! — И, отогнув вырез на платье девчонки, поплевала ей на груди. Человек, который кружит вокруг кого-то, — его участь подобна участи жертвенного петуха, которого крутят над головой в Судный день. А потому Наджия поспешила во Двор и кинула горстку соли на Азури и на его драгоценное золотко — средство от всех бед. Так она горда была счастьем Азури, что стала почти терпимой. И Азури смеялся своим смехом великана, и поднимал Баруха вверх, благодаря за него Всевышнего, и не обращал внимания на перешептывания свах в аксадре, и не высказывался по поводу того, что его собственная дочь тоже созрела и пора ее сватать. А может, не забыл про нее, но просто трезво глядел на вещи. Мужчины исчезли, как в заморозки мухи. Несмотря на щедрое приданое, обещанное родителями Мирьям, и родовитость ее, и дородную красоту, подходящего жениха не находилось. Мелькнуло имя какого-то торговца зерном в возрасте Абдаллы Нуну, но он был скряга, не раскошелился оснастить пустые десны волшебными зубами. Говорили про широкоплечего молодца из зажиточной семьи. Но короткое расследование показало, что он болен сифилисом. Какой-то многообещающий вдовец, бездетный и в полном расцвете сил, сразу вызвал тяжелые подозрения — почему же турки его не забрили? И точно. Выяснилось, что он почти слепой, хотя глаза и блестящие, как у ребенка. Двое мужчин, лишенных мужской силы, которые пялили глаза на приданое, тут же были забракованы.

Правда, богатый выбор женихов таился в вырытых и разумно устроенных ямах, но какой же холостяк, если у него голова на плечах, станет подвергать свою жизнь опасности даже ради такой пышнотелой красавицы? Вспомнили про Рафаэля и снова его оплакали. Такой смельчак! Да мужчины такого склада против целой империи восстанут ради подобных грудок, бедрышек и других сочных прелестей, обрамляющих ямочки на щечках, — пусть даже и не получат приданого! Только подобные мужчины не слишком-то вдохновляют родителей, тем предпочтительней зятья заботливые и трусливо-осторожные, ведь именно такие и выживают. Мирьям при том, что разговоры про женихов и свадьбы ее бесили, больше отмалчивалась, но, когда назвали имя Мурада, брата Виктории, идеального зятя, который вот тут, под рукой, и жених не хуже самого Рафаэля, она встала на дыбы. Часами плакала горькими слезами, так что Наджия потребовала извинений за сына в собственном духе: