Сами Михаэль - Виктория

С кладбища вернулись уже в сумерках, измученные и голодные. Йегуда мешком висел на спине могильщика, ставшего по необходимости еще и носильщиком. Из кухни неслись райские ароматы. Вдоль стен были раскинуты матрацы, и молитвенники высились послушными башенками. Две плакальщицы, помощницы Джамилы, расположились посреди Двора после того, как оттуда убрали большую бочку, и Джамила, раздавив сигарету на верхней ступеньке подвальной лестницы, тоже выскочила, уселась между ними, с мрачным видом оглядела перешептывающихся женщин и мужчин и произнесла «Ш-шш!» голосом, подобным шуршанию шелковой ленты. Звук разрываемого воротника [30] По обычаю, в знак скорби все близкие родственники умершего (сын, дочь, мать, отец, брат, сестра, супруг/ супруга) обязаны порвать одежду у ворота. прекратил последние шелесты и звуки, и после того, как помощницы последовали ее примеру, они втроем стали ритмично бить себя ладонями в грудь.

Джамила тщательно подобрала себе платье и сандалии, а также очень старательно накрасилась смесью пепла с угольной пылью — чтобы больше походить на призрак. Ее театральная взвинченность собравшихся не разожгла, даже когда она начала бешено колотить себя в грудь. И, воя по покойнице, она сказала себе: «Права я была, пропади я пропадом, если не права! Созданьице, только что открывшее глаза в подвале, самую умелую плакальщицу за пояс заткнет. Этакий мальчишка-обжора. Не успела его обтереть, как тут же набросился на мамкину титьку, как дервиш после длинного пути. И какой свет излучает его личико во мгле подвала! И волоски уже такие, хоть стриги. А глазки! Ну просто не поверить, что такая потрепанная матка может выносить подобную красоту! И этот самый бриллиант упал в руки Азури именно в день смерти его матери». Две помощницы, которые драли на себе волосы и усердно, как дубильщики кож, колотили себя в грудь, поглядывали на Элиягу, сидевшего ни рыба ни мясо, на измученного Йегуду — у того не было сил даже плакать, и все надежды возлагали на Азури, что-то размеренно бормочущего, как положено мужчине, только что схоронившему свою мать. «Ну погодите! — сказала про себя Джамила. — Вы еще не знаете, какое потрясение вас ждет. Потому что именно этот мужчина, одна слеза которого способна вызвать чувство тяжкой скорби и разорвать души обитателей Двора, именно он может и про мать свою забыть, когда ему доложат о создании, только что народившемся в подвале».

Но она не перестала бить себя в грудь и рвать на себе волосы, и ее помощницы следовали за ней. Они голосили траурные песнопения перед равнодушными людьми, и лица их багровели, и капилляры на груди лопались. «Да что удивляться-то! — в сердцах думала Джамила. — От запахов, несущихся из кухни, даже мертвый пробудится. Мужчины, сидящие на матрацах и циновках, и женщины, теснящиеся позади них, — оплакивать они пришли, что ли? Да они еле успевают сглатывать слюни во рту. И все же отчаиваться нельзя. Стоит, стоит попытаться еще разок и еще!» Два года назад Михаль ее позвала и щедро оплатила все услуги заранее. Но кто умер, тот умер, и он, будь уверен, не раскроет рта во веки вечные, уж какое-то время так точно. Помощницам не обязательно знать, что все оплачено заранее, и если их причитания произведут на Азури впечатление, может, он раскроет кошелек с известной всем щедростью. На Йегуду она особых надежд не возлагала. Эти больные святоши часто уходят в собственные хвори и парят над делами мирскими. А уж на Элиягу, на это ничтожество, упивающееся чужим горем, так на него только умалишенная плакальщица может понадеяться. В тот час разочарованная Джамила ненавидела своих зрителей. Ей были омерзительны эти самодовольные женщины и мужчины, только и ждущие, что великой жрачки.

— Войте, плачьте, рвите на себе волосы! — понукала она своих помощниц, заметив, что они уже приуныли и замедлили движения. Звон тарелок возле кухни был сильнее их плача.

— И это называется скорбящие ? — разозлилась молодая помощница.

— Из этих даже смерть Моисея не выжала бы слезу! — Джамила была оскорблена до глубины души.

Ее взгляд упал на Эзру — пребывание в яме уже оставило на нем свою печать. Он глаз не спускал с округляющихся грудок Тойи, которая так по ним била, что они уже напоминали поджаренные каштаны. Хитрюга нутром чуяла отчаянное желание парнишки. И тут чаша гнева Джамилы переполнилась до краев, и, вспыхнув, как огненный факел, она вскочила на ноги и закричала:

— Мужчины! Женщины! — Во дворе воцарилась тишина. — Вы только что воротились с могилы Михали. Да что вы такое после того, как Михаль вас покинула? Ведь это из-за нее вам стены кланялись, когда вы шли по переулку. Сейчас эта опора, которая вас держала, рухнула, а вы облизываете губы, дождаться не можете жирной трапезы! Ее коврик еще не остыл, а вы уже болтаете, как на праздничной вечеринке!

Азиза рукой, пахнущей рыбой и кунжутным маслом, смахнула слезу. Тойя застыла. Йегуда привстал на своем ложе, будто вдруг осознав, что он и в самом деле сегодня осиротел, остался без матери, и голова его упала с горькими рыданиями, упала почему-то на недружелюбное плечо Элиягу. И тут женщины переулка присоединили свои рыдания и вопли к завываниям плакальщиц. Джамила торжествовала. Она подмигнула стоящей рядом помощнице, и та, на минуту окаменев, принялась изо всех сил бить себя в грудь, да все быстрей и быстрей, руки стремглав замелькали, тело закружилось, голова упала, длинные волосы рассыпались черным веером, а она все колотила себя в грудь, и через несколько минут это уже не было игрой.

Если возможно такое, чтобы человек горько плакал и одновременно улыбался от душевного подъема, — значит, Джамила смогла этого добиться.

Элиягу незаметно набил ноздри нюхательным табаком. От его раскатистых чихов люди будто пробудились от гипноза плакальщиц. Азури огляделся вокруг и увидел Викторию, которая поднималась из подвала с сияющим лицом, со смеющимися глазами. А ведь девочка душой привязана к бабушке… «Сын, мужчина»! Вмиг — ликование, лавину которого невозможно ни сдержать, ни упрятать!

Назавтра траур перешел в праздник. Даже Йегуда не счел нужным подавлять атмосферу радости. Азури был на седьмом небе. Он перевел младенца с Наджией в застекленную комнату и следил за тем, чтобы жене без счета несли сладости, и миндаль, и пирожные — сделать молоко лучшим на свете. Бесконечные утешители приходили и уходили, произносились молитвы и благословения — все как повелевает Закон, и он, исполняя сыновий долг, во всем этом участвовал, но тут же возвращался к колыбели и глаз не мог отвести от лучезарного младенца, который непременно окупит все его прежние провалы. В глубине души он благодарил Бога за то, что, кроме Рафаэля, во Дворе не появилось ни одного многообещающего мальчишки. Проклятие преследует семя Михали, их династия погружается в жалкую безвестность. И вот сейчас у него появилась надежда, что Барух — так его будут звать в Израиле — когда-нибудь затмит Рафаэля.