Йоханнес Зиммель - Весной в последний раз споет жаворонок

— Какой еще знак?

— Если я после молитвы смогу одной спичкой зажечь все десять свечей, то произойдет что-то прекрасное. И я зажгла все десять свечек одной спичкой.

— Все десять? Черт возьми!

— Да, и это действительно был знак. Потому что сейчас ты говоришь о профессоре и его мягком, скучном лазере. Но самое замечательное сегодня у нас еще впереди.

Через стену до них донесся звучный и четкий мужской голос. Мужчина говорил по-английски с американским акцентом.

— Это первоклассные вещи, мистер Мэйсон, — сказал американец.

Ему ответил второй мужчина, тоже по-английски:

— Ваши вещи — дрянь, мистер Баркетт.

— Это мне нравится, — сказал первый. — Если бы я был евреем, или бездельником, или левым, или черным, все было бы о’кей. И меня давным-давно признали бы.

— Вчера ко мне сюда приходил чернокожий автор, — сказал второй, — который заявил: если бы я был белым, я давно стал бы миллионером!

— Великолепно! А как быть с бездельниками или болтунами?

— Есть бездельники, которые пишут замечательные вещи.

— Например, Жене, да?

— Например, Жене.

— О Господи, — ахнула Кати, — что это с ними?

— Не волнуйся, — ответил Экланд. — Все нормально. Они просто читают по ролям рассказ Буковски.

— Чей рассказ?

— Тогда мне пора писать о том, как сосут хвост? — спросил за стенкой первый американец.

— Чарльз Буковски, — сказал Экланд. — Не слышала о таком?

— Нет.

— Надо знать! Фантастический автор. Я дам тебе почитать. То, что они здесь читают — рассказ, который называется «Величайшие писатели». Моя любимая история. Но у Буковски я люблю все рассказы. Один лучше другого, просто великолепны.

— Я должен писать о том, как сосут хвост? — повторил первый.

— Я этого не говорил, — ответил второй.

— О, Боже, — сказала Кати, — может, они напились или спятили? Или и то, и другое вместе? Мы же сумасшедшие. Буковски — это грандиозно!

— Послушайте-ка, мистер Баркетт, — читал второй, — мы деловые люди. Если бы мы издавали каждого автора, который на коленях умоляет нас об этом, поскольку его произведение так значительно и неповторимо, нас давно бы уже не было. Должны же мы что-то отсеивать. И если мы при этом будем сильно ошибаться, то отсеют нас самих. Это же просто. Мы издаем хороших авторов, которые делают товарооборот, и мы издаем плохих авторов, которые делают товарооборот. Ведь мы хотим что-нибудь продать.

— Послушайте, вы печатаете Буковски, — сказал первый, — а он банкрот. Вы же это знаете.

— Что ж, замечательно, — ответил второй. — Значит, он разорился только что.

— Он пишет дерьмовые книги, — сказал первый.

— Если дерьмовые книги делают товарооборот, то мы продаем и их, — парировал второй.

Оба мужчины рассмеялись. Экланд тоже засмеялся.

— Слушай, Бернд, — сказала Кати, когда чтение возобновилось, — обещаю тебе, что я выдержу все. Буду делать все, что ты скажешь. Но и ты должен делать то, что я говорю.

— А именно? — спросил Бернд, пытавшийся слушать и ее, и двух американцев, продолжавших читать.

— Три инъекции кортизона в неделю, — сказала Кати. — Как раньше. Или четыре. Я буду делать тебе уколы. У меня еще остался большой запас. Врач, который его отменил, был болваном. До этой отмены все шло отлично. А без кортизона тебе становится все хуже и хуже. Сегодня я резала тебе мясо. А завтра ты не сможешь повернуться. Хорошо, что у нас есть несколько дней, пока они разберутся с солнечной энергией. Начнем уже сегодня, Бернд, пожалуйста! Иначе все будет покончено.

— Я больше не хочу лечиться кортизоном.

— Даже тогда, когда ничего не сможешь делать?

— Даже тогда. А, будь оно все проклято! О’кей. Давай попытаемся. Может, станет лучше.

Кати радостно подбежала к старому шкафу и достала хромированную коробочку.

— Ах, Бернд, я так рада, что ты согласился делать уколы! Ты увидишь, это быстро поможет, — она поставила коробочку на колченогий столик. — Снимай рубашку.

Она втянула в шприц содержимое ампулы, потом положила шприц на пачку платочков и ваткой, смоченной в медицинском спирте, протерла кожу на правом предплечье Экланда.

— Сейчас буду колоть, расслабь мускулы.

Она воткнула иглу ему в плечо. Экланд вздрогнул. Кати медленно выжимала жидкость из шприца.

— Господи, когда боль пройдет, то десять свечек принесут мне двойную радость, — тихо сказал она.

— Да, — подтвердил Экланд, — пять для твоих угрей, пять для моих плечей.

С улицы из громкоговорителя донесся голос, снова протяжно загудел локомотив и послышался удаляющийся стук колес. Потом снова послышался голос первого американца:

— Слушай, Джек, это сногсшибательно!

— Читай же! — сказал второй.

И первый прочитал:

— Надгробная плита всем несчастьям и надпись на ней: «Человечество, ты с самого начала не способно на это».

«Я уже не могу обходиться без этого человека, — сказал Адольф Гитлер за обедом 22 апреля 1942 года. — Он наглый и дерзкий. Он осмеливается писать мне письма с обращением „Многоуважаемый Гитлер!“ и подписывается не „Хайль Гитлер!“ и даже не „С немецким приветом“, а — клянусь вам, это чистая правда! — этот малый позволяет себе подписываться: „С наилучшим приветом, преданный Вам Шахт“! Да, но он сразу же понял, что без миллиардных вложений любая попытка вооружения Германии смешна! Он и глазом не моргнул, когда я объяснил, что на первом этапе потребуется восемь миллиардов, а позже, по предварительным расчетам, — еще двенадцать. Он чрезвычайно умный человек, и без него просто не обойтись».

Изабель отложила том «Разговоров за столом» Гитлера, из которого делала перевод. Книга нашлась в библиотеке Герарда. Они все еще сидели на большой кухне на последнем этаже старого дома на Рю де Кардинал Дюбуа. Наступала ночь. Через большие окна внизу были видны миллионы огней большого города. Изабель подошла к плите, возле которой хлопотала Моник.

— Хорацио Грили Хьямар Шахт родился в 1877 году, — рассказывал эксперт по солнечной энергии Лодер по-немецки, повернувшись к Гиллесу. — Умер в 1970-м. Но какая это была жизнь! В 1916 году — директор Национального банка, который в 1922 году объединился с Дармштадтским банком. В 1923-м ему удался гениальный трюк по остановке ужасающей инфляции в Германии.

— Он слушает Лодера, но не смотрит на него, — сказала Моник Изабель. Они собирались подавать кофе. — Он смотрит только на тебя.

— Хм.

— Не отрываясь!

— Хм.

— Мне он нравится. Чашки возьми в шкафу, внизу справа. Очень нравится. Толковый тип. Хорошее лицо.

— Хм.

— И очень симпатичный. Сколько ему лет?

— А молоко?

— В холодильнике. Любит тебя. Это сразу видно.

— Хм.

— Не хмыкай. Ты ведь тоже его любишь.

— Где сахар?