Наталия Лойко - Обжалованию подлежит

Первая мальчишеская любовь…

Даже сегодня, когда от прелестной Корины осталась лишь тень; даже сейчас у него, имеющего благополучный, хорошо отлаженный тыл — детей он любит, вполне доволен женой, — да, да, сейчас — чего там себя обманывать! — что-то вершится в сердце, в этом излишне чувствительном мускуле.

Даже через полвека!

Сердце сердцем, но есть еще разум, есть сознание правильности содеянного. В преддверии окончания девятилетки он почитал своей непременной обязанностью сокрушать на корню любые эмоции, двигаться к намеченной цели, чего бы это ни стоило. Стать нужным стране. Не случайно в репертуаре ансамбля возник диктуемый обстановкой, до сих пор запомнившийся рефрен:

Что переживала Корина, выводя в общем хоре тот припев, явную перекличку с письмом, загнавшим ее в лазарет? Каково было ее душевное состояние, когда она, маршируя под фортепиано — аккомпанировала преподавательница музо — в лад с другими, четко размахивала руками, одобряя тем самым его, Зубрилину, непреклонность?

Темно-красного колера ресторанное помещение все чаще оглашалось оживленными репликами, скрипом отодвигаемых стульев. Полунин сказал себе: хватит! Тоже… измыслил историю о загубленном девичьем веке. Вздумал казниться. Теперь пойдут угрызения совести. Поздновато. Утешайся хоть тем, сколько спасенных жизней у тебя на счету. Неизвестно, как бы все повернулось, не поступи он в юности, как хирург.

Как хирург? Как медик, выполняющий завет Гиппократа «Прежде всего не вреди»? Он искоса посмотрел на «высохший стебелек». Врач обязан нести человеку спасение, не давать его глазам потускнеть. Врачевание однозначно понятию «доброта». На помощь себе Полунин призвал въевшиеся в память строки из книги, вышедшей в издательстве «Мир»: «Род человеческий не так уж плох, если он произвел на свет борцов против рака. Я восхищаюсь ими и нахожу, что они творят чудеса. Я горжусь своей принадлежностью к одному с ними человеческому роду».

Любому его коллеге это высказывание понятно. Но чрезвычайно важно, абсолютно необходимо, чтоб и широкие массы поверили в возможность «чудес», чтоб люди избавились от страха перед этим недобрым — недобр окачественным заболеванием. Рак — болезнь злая, тем более нужно довести до сознания каждого — здорового и больного — данные о все возрастающих возможностях излечения.

А как бы возросли эти возможности, насколько успешней шла борьба с «болезнью века», если бы все правительства — именно все! — дали зарок: средства, забираемые повсеместным вооружением, передать в руки онкологов…

Раздумье не мешало Полунину ощущать пристальное внимание Корины к себе. Не отрывает взгляда, определенно порывается подойти. Ох, не любитель он выяснять отношения… Опустил глаза, взял чайную ложку, ткнул ею в кашицу из пломбира, но до рта не донес. Быстро поднялся и, провожаемый любопытными взорами, направился к упорно притягивающему столу.

— Тебе в какую сторону?

— Мне? — прошелестела Корина и просветлела лицом, словно выполнилось задуманное ею желание. — Мне все равно. — Выразила готовность идти в любом направлении.

— Я, понимаешь ли, связан «Стрелой». — Посмотрел на видавшие виды часы, полученные к концу войны от командования и с тех пор покидающие его запястье не только на ночь или при купанье, но всякий раз, как шел «мыться», готовя руки к очередной операции. — Впрочем, можно особенно не торопиться, — добавил, опускаясь на кем-то пододвинутый стул. — В гостинице я быстро управлюсь.

— В какой гостинице?

— Тут по соседству. «Москва».

— И мне туда же. То есть тоже к проспекту Маркса. Мне к метро, в Лужники.

— Отлично. Собирайся. Пошли.

Оба встали, не различая ни слова в гуле, заполнившем кабинет. На всех трех столах шел обмен телефонами и адресами. Бывший староста группы, он же нынешний директор крупного завода, протянул блокнот своему визави, опрокинув при этом полупустую бутылку. Голос Казиатко перекрыл все шумы:

— Ребята, не теряйте друг друга! Вторые пол века нам вряд ли отвалят.

Невзирая на интервал в полстолетия, детали минувшего настойчиво выплывали из забытья. «Ребята» попритихли, не препятствуя парочке выйти из «Арагви» вдвоем. Улица Горького приветствовала этих двоих праздничными огнями, колыханьем красных полотнищ. Сплошняком текли, заполняя и тротуары и мостовую, разодетые толпы. Толпа — это живой организм. Здесь и коляски с детьми, и группки танцующей молодежи, прихватившей портативные магнитофоны. Радиорупоры не скупятся на песни. За недавно родившейся льется та, что гремела в двадцатые годы, когда радио было еще в новинку. Полунину на какую-то долю секунды привиделись шеренги самозабвенно горланящих демонстрантов. Над ними, споря с алыми стягами, колыхалось чучело Чемберлена в черном цилиндре.

Внимание переключилось на яркие, окаймляющие тротуары скамейки — парад влюбленных! Парочки, парочки… На каждой скамье — они широки и без спинок — сидит молодежь в два ряда, один ряд в затылок другому. По двое, по двое… Иные в обнимку, иные украдкой целуются — такие уж пошли времена.

Самое время возникнуть трудному объяснению. Нет, нет, подбросить ей нейтральную тему:

— Напомню тебе, Корина, о твоей способности вносить оживление в каждый урок.

— Так уж и в каждый?

— Возьмем-ка обществоведение. Разбираем на занятиях приставку «анти». Сыплются примеры: антиобщественник, антирелигиозный, антисемит. Главные умники…

— В числе их Полунин?

— Не обязательно. Умники подкидывают Анти-Дюринга, антитезу. Самая милая из учениц (к чему это — «милая»!) обращается к преподавателю за разъяснением, из каких частиц составлена «антилопа». Огорошила человека.

— Я и сейчас не прочь узнать, откуда там «анти». Может быть, некто, ставший членкором, поможет мне разобраться? — На лице, вообще-то утратившем прежнюю притягательность, проступила улыбка, своей прелестью схожая с той, против которой в юности было немыслимо устоять. Превозмогая охватившее его замешательство, Полунин вернулся к спасительной теме:

— Запечатлелось, как проходили «Капитанскую дочку»?

Пришлось задержаться у Центрального телеграфа. Пробивающие себе дорогу гогочущие верзилы притиснули Корину вплотную к Полунину, тот взял ее под руку.

— «Капитанскую дочку» и теперешние проходят.

— Не проходят, а прорабатывают. Уж, конечно, без хохота…

— А мы хохотали?

— Ого! Даже мальчишки от смеха утирали глаза. Одна из наших красавиц, как всегда, сказанула… — Мало что вырвалось «милая», теперь уж «красавица». — На вопрос Семена Денисовича, почему Петруша Гринев, не успев появиться на свет, оказался в чине сержанта, ты, именно ты — кто же еще! — непререкаемо изрекла: «В старину был обычай присваивать при рождении дворянским сынкам звание брандмайоров».