Наталия Лойко - Обжалованию подлежит

Яша… Сухонькая, как бы истаявшая с годами Корина — даже голос ее способен лишь шелестеть — укрылась за спины былых однокашников. Да и все они были несколько ошарашены, стараясь нащупать правильный тон в присутствии знаменитости. Не проявить излишнего любопытства, не выказать чрезмерной почтительности…

— Прошу к столам, — провозгласила Казиатко Елена, она же инициатор нынешнего вечернего сбора.

В апреле к ней на квартиру стекались почтовые переводы — с каждого по десятке — установленный финансовый вклад. В недавнем прошлом лектор, доцент, сейчас уже пенсионерка, она уверенно, по-хозяйски распахнула тяжелые двери, направилась к центру «покоя».

— Приступим? — председательским тоном произнесла Казиатко и выждала, пока все рассядутся по местам. На фоне темно-красной стены мягко светились ее уложенные короной ровно поседевшие косы, чернел, чуть поблескивая, парадный костюм, вполне заменяющий вечернее платье. Елена Казиатко — и модница! В памяти однокашников она запечатлелась стриженной под мальчишку, той отчаянной Ленкой, которую в стенгазете изображали либо в косоворотке, либо в гимнастерке с портупеей через плечо. Подвешенная сбоку планшетка работала под «товарища маузера». Карикатуры сопровождало, скажем, такое: «То ли парень, то ли деваха. То ли штаны, то ли рубаха». Нормальное по тем понятиям остроумие.

Сейчас эта «деваха», увенчанная серебристыми косами, вскинула руку.

— Ребята! — обращение прозвучало естественно. — Ребята, тихо. Есть предложение: все друг с другом на «ты». Нет возражений?

Единогласное: конечно, на «ты»! Однако кто эти «ты»? Часть москвичей хоть изредка да встречалась, но поди распознай личность, с которой не сталкивался десятилетия. Проделай рывок из старости обратно в отрочество. Некто сильно сутулый, с розовым благообразным лицом, точно оправдываясь, сказал:

— Что, если начать с переклички?

— Даешь! — словцо из лексикона школьных времен.

— Даешь фамилию плюс кто есть кто! — «Кто есть кто» принадлежало нынешним дням.

Полунин мог не заявлять о себе, о своей причастности к онкологии. Зато жилистый бритоголовый мужчина, придвинувший было к себе буженину, с готовностью пробасил:

— Я такой-то. Директор крупного завода.

Рапорт за рапортом:

— Я такая-то. Пожизненный библиотекарь.

— Такой-то. Работал в КБ, с год как вышел на пенсию.

— Я Дина Кричман. Не опознали? — комический вздох. — Слишком рано меня в бабушки упекли.

Тембр голоса оказался долговечнее внешности. Не успевали сообщить данные о себе, узнавались на слух. Раздобревшая или, напротив, подсушенная временем физиономия тут же начинала обретать давнишние черты. Подобное, надо думать, испытывает пассажир корабля, вооруженный цейсовским безотказным биноклем, вглядываясь в приближающиеся очертания берега, покинутого годы назад.

За столами становилось все шумней и шумней. Вскакивали, менялись местами. От столов, уставленных блюдами, доносились влекущие запахи отнюдь не повседневной еды. Но соблазн от них вытесняло стремление пообщаться. Как ты? А ты? Ну докладывай… Старость не красит, однако «мальчики», к удивлению их одноклассниц, пожалуй, даже «получшели». В годы совместной учебы девочки были ярче, раньше сформировались, с полным правом поглядывали на юнцов свысока. А сейчас? На смену былой угловатости пришла мужская уверенность, основательность, а то и армейская выправка. Куда ни глянь — ветераны. Большинство к тому же при деле. Наряду со знаменитым ленинградским врачом находятся весьма заслуженный тренер, начцеха, доктор наук…

Поднялись, провозгласили тост в память тех, кому ни на каких сборищах уже не бывать.

Пока осушали бокалы, поскрипывая темно-красными стульями по ворсу ковра того же оттенка, у многих мелькнуло: «А ведь тогда мы не знали напитков крепче кваса или ситро». Действительно ведь не знали. Спиртное, зачисленное в «наследие», возрожденное нэпом, отвергалось с подростковым пылом. Пожалуй, не случайно устроители слета заказали лишь сухие легкие вина, в придачу к ним сок да боржом.

Тот из двоих преподавателей, который прославился как германист и давно пребывает в профессорском звании, кто румян, вальяжен и вряд ли отказывает себе в коньячке, изучив скромные этикетки бутылок, сообразил одобрительно хмыкнуть:

— Гут, гут!

Второй учитель, сухопарый, с ироничной усмешкой на тонких губах, понимающе подмигнул. Определенно припомнился припев к дореволюционной студенческой песне, переделанный ребятней на пуританский лад. У студентов: «Вино, вино, вино, вино — оно на радость нам дано». В школе-коммуне пели иначе: «Оно теперь запрещено».

Строгими, аскетичными были нравы тех лет…

«Школьники» обменивались улыбками, силясь сыскать в облике двоих «стариканов» давние черты своих давних наставников. Особенно удивлял германист. Его чуть багровое лоснящееся лицо никак не вязалось с оставшимися в памяти бледностью и впалыми щеками. Бесследно исчезли шелковистые белокурые пряди. Сравнивать ту потрепанную одежду с теперешней просто смешно. И все же у многих в воображении всплыл заношенный куцый костюмчик — это при том, что нынешний Отто Гансович на верху щегольства: первосортная костюмная ткань, первоклассное ателье. Пиджак умело скрывает округлость нажитого брюшка. Голос сдобрен бархатистыми нотками.

— Гут, гут, ребята! — с легкостью подхватил принятое здесь обращение. — Рад отметить, что все вы, наши питомцы, нашли свое место в жизни. — Закончил раскатисто: — Отлично. Зеер гут. — Не скрыл удовольствия, услышав многоголосое:

— Бестен данк нашим уважаемым воспитателям!

К старику, источавшему благодушие, порывисто протянулось несколько рук: бестен данк! бестен данк! Окончательно умилившись, он — а было сие вовсе не предусмотрено — внял просьбе бывших учеников, расщедрился на публичную исповедь. Вытер рот салфеткой чистейшего льна и начал живописать картину собственной битвы за жизнь. Слушатели притихли. Знали: их Отто Гансович хлебнул предостаточно лиха в разруху и голодовку. В дальнейшем тоже выпали немалые испытания, но это к исповеди, к его начальным шагам, отношения не имело. Имело к анкете.

Знали, что «немец» в начале двадцатых годов из уездного городка добирался «зайцем» до столицы, где у него не было ни единой близкой, даже просто знакомой, души. Чего только не перенес! Духовный голод утолял изучением афиш и плакатов, а вот физический (волчий) лишь при редких удачах. Околачивался возле вокзалов: «Позвольте, я поднесу». На ночь выкраивал уголок в зале ожидания, где подремывал измученный люд. Если позволяла погода, устраивался на бульварной скамье.

Развивая повествование, некогда изголодавшийся безработный с довольным смешком поглощал севрюжину, истекавшую жиром, даже пальцы позволил себе облизнуть для пущей наглядности. Хитро поглядывал, втягивая других едоков в затеянную полуигру.