Наталия Лойко - Обжалованию подлежит

— Вы вслух!

— Погоди. «…Опять хлынули играющие лучи…»

— Играют? Во что?

— Не тарахти! — Положил ногу на ногу. — «Цвет небосклона, легкий, бледно-лиловый, не изменяется во весь день и кругом одинаков; нигде не темнеет, не густеет гроза; разве кое-где протянутся сверху вниз голубоватые полосы: то сеется едва заметный дождь».

«Не изменяется», «не густеет», «сеется»… Девочке неинтересно. Комкает край простыни, притихла, будто деревце перед грозой. Сомкнула густые ресницы. Их изгиб, так же как росчерк бровей, достался Кире от той, которая продержала его, Станислава, столько лет на неодолимой дистанции.

В соседней комнате за дверьми звон посуды, говор и смех. В спаленке тишина. Монотонное чтение заставит Киру и вовсе забыться, уснуть.

— «…Облака исчезают… ложатся розовыми клубами напротив заходящего солнца… В такие дни жар бывает иногда весьма силен, иногда даже «парит»… но ветер разгоняет, раздвигает накопившийся зной, и вихри-круговороты — несомненный признак постоянной погоды…»

Уснула. Можно и восвояси. Бросил прощальный взгляд на подушки, розовеющие, как клубы облаков. Свет лампы, приглушенный сборчатым абажуром, изменил и оттенок прядки волос, накрывших детскую щеку. Дыхание ровно. Что вплелось в ее сны — далекие холодные звезды или играющие лучи? Совсем было собрался подняться, да в дверях возникла Оксана.

— Проводила гостей.

— Всех? Выходит, я самый нерасторопный.

— Куда вам спешить? Не зевайте, мой милый, достанетесь на съедение черепахе. — Глянув вниз, он отдернул ногу, в которую ткнулась, выбравшись из-под панциря, серая уродливая головка на морщинистой шее. Внимание Оксаны было уже отдано спящей. — Помните Машу на сундуке?

Ему да не помнить! В картине, вновь возникшей перед глазами, был и сундук, и большая плита, и Оксана, которую до боли хотелось досыта накормить. Теперешнюю — румяную, налитую — обтягивает красивое белое платье. На рукаве зарозовело пятно от хрена — след изобильного праздничного стола. Сейчас белое платье, а в ту голодную зиму на истощенной фигурке мешком повисшая фуфайка Петра.

— Вы где витаете, Стась?

— Навели на мысли о Маше. Ее по месту жительства, наверно, Марийкой зовут?

— Эта неугомонная Марийка со своим покладистым Михайлом испарились вслед за гостями. Наметили полгорода обежать.

— Предлагаю помощь в уборке. — Бесшумно отставив в сторону стул, последовал за Оксаной, двери спальни прикрыл.

— Разгрома особого нет: моя молодежь совестлива. Что можно, перекинули в кухню, оставили для моего удовольствия вазы. Цветы вам знакомы. — Одарила улыбкой. — Разве что здесь прибраться. — Взялась за угол столешницы. — Ну помогайте.

Сняли со стола камчатную, кое-где запачканную скатерть, вернули ему форму квадрата, накрыли пестрой, тоже квадратной тканью, отделанной по краям бахромой.

Однако хватит об одном и том же столе, проявим интерес к трем другим, сервированным не по-домашнему, расставленным, как говорится, «покоем». Переключимся, отступим немного назад — к предзакатному часу этого же майского вечера. Заглянем в скромное банкетное зальце ресторана «Арагви», выдержанное в темно-красных тонах.

Итак, все то же второе мая.

Близятся сумерки, тут и там вспыхивают огни. В темно-красном, не слишком вместительном помещении три стола накрыты на двадцать с лишним кувертов. Мягкие стулья чинно дожидаются посетителей. Минута, другая, и сюда набьется народ, одна не слишком молодая компания, надумавшая отметить пятидесятилетие своего школьного выпуска. Их альма-матер, школа-коммуна имени МОПРа, даже в те легендарные времена выделялась среди поросли школ двадцатых годов. Лицей? Интернат? В бывшей женской гимназии несколько комнат были заставлены железными койками — для сирот или тех, у кого в Москве не имелось родни. «Приходящие» и «живущие» составляли единую спаянную семью. Время после занятий проводили на равных, насыщенно, увлеченно: кружки, собрания, диспуты, ликбез на соседней фабрике, шефство над беспризорными. И все это с энтузиазмом, с личной инициативой, без какого-либо нажима со стороны.

«Семья» за истекшие десятилетия, с учетом многих событий, тем более лет, когда бушевала война, значительно поредела. Из двух параллельных классов еле слепили один. На призыв отметить дату, равную золотой, посыпались дружные отклики. Полстолетия назад, когда нынешним участникам слета — всем, кроме двоих, тогда еще достаточно юных преподавателей, — исполнилось по шестнадцать-семнадцать годков, торжество окончания состоялось в разгаре лета. Но нынешний юбилей решено было отпраздновать в первомайские дни. Приплюсованные к ним два выходных давали возможность иногородним примкнуть к москвичам.

Съехались, слетелись, примкнули.

Сбор был назначен у памятника Юрию Долгорукому.

— Все?

— Вроде бы все.

— Сомкните ряды, застыньте как статуи. Щелкаю. Снимки разошлю по адресам. Можете шевелиться. Пора пожаловать в ресторан.

Под ноги, приглушая неуместный здесь топот, стлалась толстая пружинящая дорожка. А вот возгласы, смех было трудней обуздать, тем более что школьное воспитание ни чинности, ни особой сдержанности не привило. Правда, собрались без опозданий. «Разве не чудеса? Смотрите-ка, пообкатались с годами», — подтрунивали оба теперь уже стареньких преподавателя, намекая на времена, когда аккуратность и дисциплина причислялись на полном серьезе к наследию проклятого прошлого.

Один из преподавателей, химик, подав знак соблюдать тишину — «Мы все-таки на людях, пока в коридоре!» — полушепотом поддел свою бывшую паству:

— Что особенного — опоздать на урок! Давать объяснения? Извиняться? Старорежимные штучки. Подумаешь, пройтись вразвалку мимо столов (какие там парты, мы вам не гимназистики!).

— Точно! — подхватил шутку солидный хозяйственник, в прошлом редактор школьной стенной газеты. — Самый шик хладнокровно прошествовать на свое место, когда занятия уже начались.

— Неплохо к тому же взмахнуть облезлым портфелем с вечно неисправной застежкой, — добавил бывший председатель оргкома — главного органа самоуправления.

— А что у нас тогда имелось исправного и не облезлого? — прошелестел женский надтреснутый голос и в замешательстве смолк.

Та, кого нелегко было опознать (лишь кто-то шепнул: «Неужто Корина?»), уставилась на входные двери, впустившие посетителя. Вошедшего рассматривали и остальные. Яшка Зубрила? Ну да, Полунин! Яша… Яков Арнольдович… Отчество стало известным уже в зрелые годы — мелькало в газетах. Единственный на всю школу аккуратист оказался единственным запоздавшим. И то на считанные минуты. Приход, точнее, приезд знаменитого ленинградца вызвал не только повышенный интерес, но и чувство неловкости. Особенно у былых острословов и мастеров стенгазетных карикатур. Но мог ли кто из его однокашников предположить, что в поднимаемой на смех дотошности, в упорном стремлении к точности, не свойственной остальным, именно в собранности Зубрилы намечался, угадывался будущий хирург наивысшего класса!