Наталия Лойко - Обжалованию подлежит

Но вот после очередного обстрела к ним втащили нескольких пострадавших. Оксана про ту гибельную историю рассказала Маше, когда она уже пошла в школу. Среди принесенных, нуждавшихся в операции, оказалась одна женщина-врач, работавшая с отцом. Она не за ранение свое волновалась, а из-за того, что пропала ее гимнастерка. «В кармане на левой груди, — всхлипывала она, — письмо от сына, с номером его новой полевой почты». Она твердила: «Мне неважно, что там со мной, мне его адрес дороже».

Семье потом написали: «Ваш «заговоренный» кинулся искать ту ее гимнастерку. Кто знает, может даже нашел, но женщине адрес сына все равно не понадобился, — не более часа прожила. А любимый наш друг, наш товарищ, наш Петр Андреич Пылаев и часа не протянул. Смерть настигла его среди того хаоса, где он надеялся найти гимнастерку, куда его понесло по велению сердца. А сердце остановилось. Убит. И каждый из нас, кто останется жив, будет помнить и чтить его впредь на все времена».

Отцово письмо пришло в Киров с большим опозданием, отстало от похоронки это его наставительное письмо, где он просит укреплять в себе стойкость, терпение. Ждет ответа, ждет обещания достойно держаться.

Поздно было давать обещание — некому. Но выдержку, стойкость мать в его память железно блюла. И Маше с малолетства втолковывала: не распускайся!

Она и не распускается. Собрала листки, запечатлевшие почерк отца, положила на место. А ну веселей! Дочка увлечена передачей, за окошком иллюминация, в квартире уют, белоснежная скатерть, цветы. Под снимком отца, вокруг толстого справочника разбросано множество первомайских открыток. Рассматривай, читай — не секрет.

«Дорогая Оксаночка!» «Милая Ксана!» «Уважаемая Оксана Тарасовна!»

Глянцевитые, яркие. Пусть довольно шаблонные, повторяются — пусть! Все едино — поднятие тонуса. В пожеланиях, конечно, повторы: долгих лет, здоровья, успехов в работе. И — скажите на милость! — личного счастья. Это в мамины годы! Хотя кто их, теперешних пожилых, разберет…

Памятуя о материнской страсти к порядку, Маша выравнивает кипу открыток и, прежде чем пристроить их у подножия «постамента», задумчиво тасует, словно карточную колоду. В мыслях сверлит: что же такое мать не захотела оставлять наверху? Отцово письмо и без того было в ящике. Да и какая в нем тайна, коли читано-перечитано! Неужто хитрила, прибирала чье-нибудь особое поздравление?

Особое?

Все-таки чье?

Коли скрывает, то нечестно читать. Разве что на подпись взглянуть. Маша роется в ящике и обнаруживает в его глубине, похоже, привет от Полунина — хирурга высшего класса. Говорят, врачи любят своих бывших больных, тех, кому они сохранили жизнь, добились выздоровления. Любят! Стало быть, и в поздравлении нет ничего удивительного. Но почему — говорят, все профессора по-своему чудаки, — почему он сунул свою праздничную открытку в мрачный служебный конверт? Еще бы не мрачный, когда от обратного адреса всякого бросит в дрожь. Мамин адрес (когда-то он был и Машиным адресом) выведен каким-то безликим старательным почерком. Дело не в мамином, не в московском, а в адресе отправителя. Понизу лиловеет штампованный, ясно отпечатанный текст, обведенный лиловой же рамкой — длинным прямоугольником:

Ордена Трудового Красного Знамени НИИ онкологии

им. проф. Н. Н. Петрова

188643, Ленинград, Песочная — 2.

Внутри конверта легко прощупывается почтовая карточка; она потоньше, чем все эти глянцевитые, зато поизящней — может, и рисунок высокого качества, хотя тоже, наверно, флаги, тюльпаны.

В один из наездов в Москву — Кире как раз стукнул годик — Маше попался точно такой же конверт; мать его быстро перехватила, убрала не распечатав. Ну его! Давно уж выброшено из головы.

Затем пояснила: ту больницу перебросили за город, в новое помещение из нескольких корпусов, нет никакого желания о ней вспоминать. «От Полунина?» — это Маша спросила. «От него», — отрезала мать.

Ничего не скажешь: внимателен фронтовой друг отца. Но мог бы сообразить, мог бы пользоваться другими конвертами, чтобы не пугать получателя, а тому не прятать невинное поздравление подальше от глаз, беречь своих близких от страшного «НИИ онкологии ».

Ящик с треском задвинут. В доме, за окнами, на всей советской земле сегодня тон задают радостные эмоции.

Второго мая затеянный Оксаной Тарасовной пир начался до наступления сумерек. Тамадой единодушно избирают Бобровского, он же Бобер, он же механик по эскалаторам. Забойцам немного обидно, что их городку, занятому угледобычей, не приходится мечтать о метро — с того и поддевают добродушного тамаду: больно важные у вас эскалаторы. Дышать не дыши, бежать не беги; на ступеньку не сядь; поклажу, спаси бог, не поставь; теснись вправо, при этом поручней не касайся; терпи, если слева кто толкнет второпях и тебя же ни за что отругает. Бобер похохатывает:

— Правила да всякие «не смей», «не моги» придумывает начальство. Наше дело — без запретов попировать. Валите, братцы, себе на тарелки, чего желает душа. — И поднимает бокал: — За наших трех хозяюшек от мала и до велика!

В среде собравшихся труд подземелья превыше всего. По справедливости требовалось не обойти стороной и небесную высь. Кира мигом сообразила: раз уж самого молчаливого гостя усадили между ней и ее бабой Ксаной, занятой остальными гостями, следует самой завести подобающий разговор.

— Кладите себе салат, не стесняйтесь. И еще, пожалуйста, научите меня предсказывать на завтра погоду.

— Так вот сразу и научить?

— Сразу. Мы же послезавтра уедем.

Девочка смотрит вопрошающе-строго. Именно так умела глянуть на Станислава его другая соседка. Давние воспоминания отзываются болью в душе. Потому и медлит, молчит.

— Хотите, я первая? — Кира вскидывает ладошку. — У нас, например, растет иван-мокрый, такие меленькие цветочки. — Сдвигает пальцы, большой с указательным. — Меленькие, но сильно заметные. Красные. На них, понимаете, перед дождем выступают капельки. Для предсказания.

— Иван-мокрый? Спасибо за сведения.

— Теперь вы.

— Согласен. Жди ненастья, коли птицы летают низко, — повел рукой над столом. — Это они, понимаешь, гоняются за насекомыми, которых тоже тянет к земле. — Большие загрубелые пальцы попытались изобразить трепет крылышек мошкары. — К тому же соль сыреет в солонке, куры затевают купание в песке.

Кира внимательна и серьезна. Предвкушает почтительный интерес своих земляков к сведениям, полученным не где-нибудь, а в Москве у сильно ученого и сильно старого человека. Он синоптик. Он очень важно выговаривает слово штормяга . Забойск-Антрацит далек от морей-океанов, многие жители в жизни не видели кораблей, это Кирины родители познакомились на теплоходе, и то на речном. Кире нравится вторить своему собеседнику: «Солнце красно поутру, морякам не по нутру». Подумав, провозглашает: