Наталия Лойко - Обжалованию подлежит

— И вы заодно. Потому и хочу познакомить вас с народом из подземелья.

— Имею к метро повышенный интерес.

— В том интересе смогла еще зимой убедиться. — Понимающе улыбнулась, а он на всякий случай насторожился: нет ли насмешки?

Судьба столкнула их в нынешнем январе — после стольких-то лет! — у входа в музей метрополитена. Станислав шел оттуда, Оксана — туда. Смущенно, скорее даже испуганно, поздоровавшись, он как бы в оправдание произнес: «Живу по соседству». Соседство с музеем было подтверждено обратным адресом на недавней первомайской открытке. От Фрунзенской набережной до станции «Спортивная», где разместился музей, действительно близко. Встретились, оторопели, потеряли дар речи. Не обрели его, поскольку спешка вмиг развела. Чьи-то руки потянули Оксану: а ну, не задерживай! Она хотя и вышла на пенсию, но была по-прежнему активной общественницей, с того и оказалась в гуще организованных экскурсантов — машинистов, диспетчеров, обходчиков — специальностей не перечесть… А сама, выйдя на пенсию, нашла себе дело в Комитете народного контроля метро. Всегда на людях, всегда хватает нагрузки… Стась посетил их музей не совсем одиночкой, его теребил за рукав драпового пальто востроносый хлипкий мальчонка, канючил: «Кушать хочу!»

Называется, свиделись. А все же знакомая искорка пробежала. Теперь вот откопал адресок, поздравил с весной. А зимой… Стужа, команда не отставать лишили возможности всмотреться друг в друга. Успели отметить, что внешне переменились. Как иначе? Оба давно уж в летах.

Сейчас, весной, когда он заявился без головного убора, видны не только бороздки морщин, но и тронутые сединой поредевшие волосы. Разве что пушатся по-прежнему, совсем по-ребячьи. А сама она? Очень преобразилась? Храбро встала под люстрой.

— Как я вам показалась? Ну-ка честно. Сильно сдала с годами?

— Вы? Да ничуть! Вам нипочем не состариться.

— И это научились предсказывать?

Если бы «нипочем»! Правда, Валуева, предцехкома, провожая ее на заслуженный отдых, после всяких там обязательных слов взяла да рубанула при всем народе: выдай нам, бабам, секрет вечной молодости.

Где она, молодость? Вспомнить, какой заявилась в столицу, — не беда, что в выцветшей кофте и ситцевом линялом платке, не беда, что облезлый с трещинкой сундучок был набит по нынешней мерке просто тряпьем. На виду имелось иное богатство — смуглый густой румянец, ну и фигурка, и с лица — чего там скромничать — удалась. Что было, то было. В работе тем более оказалась лиха. Отцов брат Микита Клименко, один из первопроходчиков, так и писал, приглашая в столицу из родного села под Казатином: «Работящая, не подведешь». Шел май тридцать пятого. По рельсам тоннелей только-только тронулись новенькие составы. Поезда — тоже первопроходчики — были всего о четырех вагонах, но и их москвичи воспринимали как диво.

Поначалу Оксану — тогда еще не Пылаеву, а Клименко — определили уборщицей. Выдали синий, не больно складный халат, снабдили волосяной тяжеленной щеткой, отвалили опилок. Потребовалась сноровка. Пассажиры идут, в спешке не замечая тебя, зато твое дело каждого заметить, никого не задеть. Подкатил состав — отступи от края платформы, дождись конца посадки и снова мети. А лестницы-чудесницы? А пыль с поручней и полированной балюстрады? Наконец, просто лестницы да вечно затоптанный кассовый зал. Ничего! Вышколили, приучили к порядку.

От одного не избавилась — от привычки бухать все напрямик.

— Я о вас часто думала, Станислав.

— Правда?

— Я вам когда-нибудь сказала неправду?

Станислав отмолчался. Сказано думала , стало быть, так. Однако ни в коем случае не расчувствоваться, не размякнуть. Хватит, помучила. «Мучительница» тоже унеслась мыслями в прошлое.

Жизнь свела их со Станиславом в тяжкую военную пору. Раза три, а то и четыре он привозил им с Машенькой в эвакуацию, в Киров, собранные из скромного госпитального пайка отцом их семейства небогатые и все же спасительные посылки. Оксана подозревала, что к припасам Петра его жалостливый армейский дружок кое-что подкидывал от себя. Подозревала, а он отрицал. Непонятно, откуда у него брались силы на дорогу, на преодоление томительного пути от заснеженного вокзала до обдуваемой злыми ветрами окраины. Не слишком-то грели шинель и треух, туго завязанный у подбородка. Сапоги с натугой скользили по дощатым, кое-где подчищенным тротуарам. Спасибо, прохожие надоумили шагать вслед за ними посреди мостовой, заваленной утоптанным снегом. Сугробы почти заслоняли угрюмые бревенчатые дома. Ориентиром служило солидное каменное строение, в которое втиснулся переброшенный с Оксаниной родины, с Украины, завод, производящий, как передавалось таинственным шепотом, «предметы выстрела».

Измотанный путник, миновав глухой высокий забор, вваливался в их с Машей временное пристанище. Шаркал ногами и с виноватой улыбкой — вечно она у него виноватая! — протягивал увесистый сверток, обтянутый когда бязью, когда мешковиной. На расспросы, почему к ним никогда не отпустят Петра, отвечал не слишком распространенно: «Раненых доставляют непрерывным потоком». Начиналось: «А самим хирургам очень опасно, поскольку рядом с передовой?». В ответ Станислав мямлил, цедил: «Ну, налеты, ну, обстрелы из дальнобойных орудий; земля, конечно, взлетает столбом». Однажды обрисовал, как сам он, тогда еще не обстрелянный лаборант, выскочил из основного здания после бомбежки. Озирается, вертит в руках ключ от двери лаборатории, а лаборатории нет.

Машенька радовалась не только гостинцам, она всем сердцем тянулась к «дяде с войны». В свое последнее посещение города на Вятке-реке, в холодище и беспросветной тьме — светомаскировку в домах не ввели, но улицы освещали скупей скупого, — «дядя» взялся убаюкать «дитя». Выбрал вполне подходящую, по его понятиям, колыбельную:

Сейчас мелодия той колыбельной сразу ожила в памяти Оксаны — простенькая, излюбленная гармонистами. Ожили и слова, особенно про дружбу . Оксана не устояла, напела ту всплывшую в памяти песню. Напела без слов, мотив не мог не напомнить о «дружбе». Стась слушал, понял, однако не подхватил. Наоборот, подобрался. В выпуклых зеленоватых глазах застыла настороженность, отчужденность. Оксана смолкла. На смену пению пришло шуршанье хрупких оберток, сквозь которые просвечивали тугие стебли и яркие головки цветов. Что ей букет? Знак вежливости — не больше того. А дружба истаяла — сама виновата.

Дружить Станислав умел. Петр в письмах аттестовал его не иначе как «душевный наш Стасик». Такому, писал, мало работы в лаборатории, он рвется в палаты, переживает чужую боль как свою. Выкраивает время быть полезным у коек, безотказный, не дает себе передышки, иной раз прикрикнешь: хоть немного поспи!