Наталия Лойко - Обжалованию подлежит

Демобилизовавшись, таким и остался — сердечным. По-братски опекал осиротевшее семейство Петра. Совсем ли по-братски? Достаточно впоследствии намудрил.

— Машу мою хоть иногда вспоминали? — прислонилась к вешалке, ждет.

— Машеньку? Ну еще бы!

— Вместе с мамой?

Шелестящая пестрая груда — дар Первомая — вздрогнула и выскользнула из рук. Станислав подобрал с паркета алые с желтыми язычками цветы. Поднял их, выпрямился, мысленно подосадовал — так повелось с начала знакомства — на свой невысокий рост. Разница между ним и Оксаной была с ноготок, но все же была. Жаль, что его отрочество не ведало акселерации, предпочел бы выглядеть каланчой, наблюдательной вышкой. Ничего не поделаешь…

— Ни дочку, ни маму не забывал. — Повинуясь взятому ею тону изъясняться начистоту, не скрыл опаски, возникшей утром, покуда брился и тщательно завязывал галстук. Спросил прямо: — Совсем заделался стариком?

— Старика бы не пригласила себе в кавалеры.

— Тогда получайте, любезная дама, тюльпаны с гвоздиками.

— Где там тюльпаны с гвоздиками? — из комнаты выглянула сравнительно молодая, крепко сбитая женщина в пестром переднике, в домашних туфлях. — Не узнаете меня, дядя Стась? — так и остался для нее «дядей Стасем», хотя сама успела вырасти в Марию Петровну. Как ее поприветствовать: здравствуйте? здравствуй?

— Машенька, с Первым мая! Цветы на двоих. Пристройте их в воду, пожалуйста. Подойдут к завтрашнему столу?

За дочку ответила мать:

— Ого, коронное блюдо! — Распорядилась: — Возьмешь в буфете бело-синие вазы.

— Гжель? В самый раз. Не беспокойся, мама, ступайте, мы с Михайлом не подведем, нынче он у меня кухарит как миленький. Ну собирайтесь, вас на вечере ждут. Заметьте, дядя Стась, мать на пенсии, а в коллективе ей полный почет, не дают оторваться. Меня она в прошлый приезд сводила к своим на праздник, теперь ваш черед. — Затарахтела, по прежней детской привычке глотая слова: — Это у метростроевцев имеется свой Дворец, у эксплуатационных служб его пока нет. Арендуют помещение на вечер, коли капитальное мероприятие. — Чем замысловатее слово, тем сочнее оно выговаривается. — Меня свела в Центральный Дом культуры железнодорожников, вас ожидает ЦДРИ — слышали про такое? Клуб для артистов! Вот где, наверно, шик-блеск! Мы тоже фасоним, но такого не отыщешь в наших краях…

— Что за края? Здорово я от вас, Машенька, оторвался.

— Знаменитый Забойск-Антрацит. Тридцать пять шахт, до революции всего было две. Комсомольцы понаехали по призыву…

Вступила мать, предваряя новую скороговорку:

— Подробности сама изложу по пути. Станислав, подайте даме пальто.

— Которое? Это?

«Дама» оглянулась на вешалку, всплеснула руками.

— Ух, какой кавардак! — Не мешкая, расположила одежду приезжих так, чтоб исчезло впечатление хаоса. Детская шапочка, пальтецо, импортная косынка «Венеция» — всякая вещь нашла свое место; обувь вдоль плинтуса выстроилась по струнке.

Управившись, хозяйка дома собралась было одеться и вдруг спохватилась:

— Тоже мне умница! Все, казалось, пристроила, ан нет… Погодите, сейчас приберу.

— В спальне? — спросила Маша. — Не возись, будто я не могу. О чем речь?

— Так. Ерунда. — Произнесла «приберу», а подумала: «Поглубже припрячу».

Раскинув руки, Станислав держал наизготове темно-коричневое пальто. Не шелохнулась и Маша, сжимая охапку свежих букетов. Лишь покосилась в сторону комнаты, куда вела полуоткрытая дверь. До спальни мать не дошла, копается у письменного стола. Секрет от своих? Воротилась в прихожую с безмятежным лицом и, надевая пальто, бросила Станиславу:

— Спасибо. Ухаживаете исправно.

— Имейте в виду, дядя Стась, «исправно» у моей матери высшая похвала. Сама она великая аккуратистка, всем в работе была примером. Поезда метро не дачные электрички. Расчет на секунды. Ответственность. Четкость.

— Где она, моя четкость? Вздумала опаздывать на старости лет. — Последние два слова ждали опровержения. Оно и последовало, но с непредвиденной стороны.

— Неправда, баба Ксана! — выкликнул взволнованный голосок. — Ничего ты не старая, ты совсем молодая.

Зеркалу не дано реагировать даже на самые милые речи. Зато оно с готовностью отразило серьезную детскую рожицу, две льняные косички, платье с круглым воротничком.

— Вот я и бабушка… — проронила Оксана.

— А я, если заметили, дед.

— Разглядела мальчонку.

— Баба, а он какой?

— Мальчик? — Оксана вытянула руку на расстоянии метра от пола. — Будет повыше тебя, но больно уж худ. — Потрепала внучку по румяной щеке, а Станиславу сказала, как приказала: — Надо бы его подкормить. Кирочке повезло, ее мамаша — специалист по питанию.

— По общественному, — уточнила Кирина мать.

— И по домашнему, не прибедняйся. — Стала пристраивать на уложенные по-модному волосы мягкий, тоже модный, берет. — Ладно, малышка, отпускай стариков.

Не тут-то было. Девочка нахмурилась, посерьезнела. Вцепилась в край коричневого пальто, огорошила неожиданным вопросом:

— Ты умеешь стирать?

Ответила мать:

— Баба Ксана все на свете умеет.

— И я научусь! — Помолчала, провозгласила: — Чтобы ей было не страшно стать старенькой.

— Не станет, — буркнул неизвестный девочке гость. Оксана улыбнулась сначала ему, чужому, а потом уже внучке.

— Успокойся. Ко мне ни старость, ни смерть не спешат. — Запнулась. При Кире о смерти! Маша рассказывала, насколько болезненно восприняла девочка кончину соседа, болевшего силикозом. Рабочего, которого хоронил весь Забойск.

— Ты слушай! — продолжила внучка уже сбивчивым тоном. — Я тебе и борщ сумею сварить, и полы перемою. Ты отдыхай, ничего не делай. Идет?

— Не идет! — отшутилась бабушка, поправляя прядь, выбившуюся из-под берета и легшую на лоб завитком. — Буду при деле, покуда жива.

Уходя, Оксана по-хозяйски погасила трехцветную люстру. Маша поспешила включить в проходной комнате телевизор, усадить дочку на винтовой табурет. Здешний телевизор был поскромней, чем цветной, купленный ими дома, в Забойске; многие из шахтеров могли побаловать свои семьи такими. Красочно! Празднично! Но и при черно-белом изображении любо-дорого смотреть на Красную площадь, на шествие самоходных громад.

Стиснув прохладную необъятную ношу — на паркет в знак протеста спорхнуло несколько лепестков, — Маша подошла к окну и застыла в задумчивости. Мать действительно умела держаться. То есть, конечно, сорвалась, получив похоронку. Но когда над ее собственной жизнью нависла угроза, она проявила редкую выдержку. И переборола напасть.

Сквозь стекла, чисто протертые по весне, сияют многоцветные гирлянды электрических ламп; натянутые в выси, они ощутимо соединяют две стороны улицы, два ряда домов. Лучи света, падающие сбоку раструбом, скользят по толпе, по красным флагам и транспарантам. В чьих-то руках колышется гроздь воздушных шаров. На круглых боках — синих, желтых и алых — прыгают блики. Главное, не прозевать бы салют! Мать с ее объявившимся на старости лет кавалером лишатся в стенах ЦДРИ завидного зрелища. В раннем Машином детстве взлетающие к небу огни были неотделимы от радостных сводок, от счастья победы.