Наталия Лойко - Обжалованию подлежит

Перед глазами иллюминация, за спиной ритмичная музыка, чеканный воинский шаг.

— Ма-а-а! Можно папу позвать?

— Он занят. Сиди.

— Хочу объяснить ему про войну. Понимаешь, я сейчас догадалась: не будет ее! Точно тебе говорю. Они знаешь как шли! Солдаты, матросы. Они…

— Не шли, а маршировали. Успокоилась, наконец?

— Ага! Поняла: такие силачи врага не пропустят. Тем более там наш Сергун. Он их повыстроит цепью, они и загородят все входы в нашу страну. — Просительно улыбнулась. — Верно ведь? Ну скажи…

— Молодчина! Правильно расценила. А теперь забудь про войну. Жди салюта, будет тебе полное удовольствие. Но условились — с балкона сразу в постель.

Девочка потянулась, прикрыла глаза.

— Куда меня? Опять к бабе?

— Не третьей же сюда, на тахту.

Прихватив цветы, Маша вышла на кухню, отвернула кран с холодной водой.

— Как мой шеф-повар?

— Именно твой. Надо же потомственному шахтеру попасть под команду, а точнее, под каблучок инженеру-технологу общественного питания. Нашему неученому брату предпочтительней рубать уголек.

— Зато завтра, спасибо вашему брату, будет что порубать за столом.

— Худо-бедно спроворим.

— Спроворь-ка обеденный стол. Мама просила с вечера его подготовить.

— Есть подготовить! — Снял крышку с кастрюли, отпрянул от пара, ткнул внутрь вилкой; приоткрыл другую посудину, прислушался, как булькает варево — будущий холодец. — Сейчас, только руки ополосну. Чего смеешься? Фартук мне не к лицу? Сама же обмундировала.

К лицу — не к лицу? Мужчине не обязательно быть красавцем, для Маши он все равно лучше всех! Плечистый, волосы что твой антрацит. Распахнутый ворот обрамляет крепкую шею, закатанные рукава приоткрывают мускулистые сильные руки. Ни к чему баловать, не то бы сказала: все тебе гоже! И фартук плюс поварешка, и спецовка да каска плюс брезентовая сумка на прочном ремне. Посмеиваясь, произнесла:

— Как обрядила, так и ходи. Пришла доложить насчет Кирки. Такое у телевизора сказанула. — Повторила соображение дочки насчет входов в нашу страну. Михайло одобрительно крякнул:

— Смышленая. Вся в мать!

— С ума сошел! Кто на кухне целуется?

— Кто? Повара.

— Отчаливай в комнату, там дочку целуй.

Прежде чем раздвинуть обеденный стол, Михайло чмокнул Киру в светлое темечко: «Заметано. Не будет войны». Справившись со столом, притворно поохал и поплелся обратно к плите. Маша расстелила белую камчатную скатерть, странным образом сохранившуюся с довоенных времен. Закинув на плечо край полотенца, перетерла «гостевые» чашки-тарелки, томившиеся в серванте от случая к случаю. Завтра, второго мая, как раз и будет тот случай. Девятого мая сервиза никто не коснется: Машино семейство отметит День Победы в Забойске, мать звана к ветеранам его дивизии.

Вот он , Петр Андреич Пылаев, в углу посреди небольшого стола с выдвижными ящиками, куда Маша с первого класса прятала учебники и тетрадки. Столик этот не мыслится без большого, мастерски увеличенного снимка отца. В роли подставки, можно сказать — постамента, толстый справочник фельдшера. Отцовский взгляд и на фотокарточке отличается твердостью и бесстрашием, приказывает держаться, не унывать. Сейчас он устремлен на Кирин затылок, на светлые тугие косички. У Маши екает сердце: «Какой же ты дед! На снимке ты скорее сойдешь за моего младшего брата. Да, а брата я так и не получила, поскольку ты не вернулся с войны».

Не вернулся. Погиб, возможно, в этой вот казенной ушанке с ввинченной в бобрик эмалированной пятиконечной звездой, выверенной точно по переносице. Фото сделано на морозе — под белым халатом топорщится стеганка. Что за брызги на нем — йод или кровь?

Ага! Средний ящик стола полузадвинут, оттуда свисает кончик книжной закладки. Интересно, что за штуковину мать, уходя, прятала второпях, прибирала с их глаз? Сразу не разберешь. В ящике в левом углу, как тому и положено, белеет последняя весточка от отца; долго она плутала по военным дорогам, прибыла позднее похоронки. Весточка, весть… Всякий раз по приезде возвращаешься к ней.

Звучный голос певца рвется из телевизора, славит мирную жизнь. А отец небось выводил свое предсмертное послание домой под стоны раненых, под грохот бомбежки.

«Держитесь, родные мои, мы тоже здесь не сдаемся. Развернули госпиталь на трех параллельных улицах. Заняли корпус бывшего санатория, используем школу. Поток раненых не убывает. Забираем одного за другим в сортировочную, торопимся обработать, отправить транспортабельных в тыл. Транспорта не хватает. Сам начальник становится на перекрестке дороги и заворачивает к нам пустые машины. На них не мешкая укладывают людей: транспорт задерживать не пристало — командирован за боеприпасами, но и раненых нельзя оставлять в самом пекле. Дороги ухабистые, машины попадаются всякие. Раненым на прощанье вводим морфий, чтобы уменьшить страдания от толчков. Бывают такие бураны, что сбивают с ног. Гул ветра смешивается с гулом моторов в небе, с треском зениток. Уже перестали отличать эти звуки один от другого».

Отец, не мысля о том, что жизнь его вскорости оборвется, с гордостью сообщал о себе:

«Набираюсь опыта с быстротой снаряда. Яков Арнольдович, вы знаете, ну Полунин, наш ведущий хирург…»

Этот Полунин фигурировал в каждом письме. Не ведали только, что будущее сулит ему быть не просто ведущим хирургом в одном из прифронтовых госпиталей, но и прославить советскую медицину. Знать не знали, какую сами испытают к нему благодарность.

«…Он надеется на меня, зауряд-врача, больше, чем на иных, кому война не оборвала учебу после третьего курса, не оставила без диплома. Очень мне Яков Арнольдович по нутру, да некогда переброситься словом, еле выкраиваем время для сна. А все же случалось делиться. Я ему, Ксаночка, немало из нашей жизни обрисовал, и попала твоя душа к нему под рентген, насквозь просветил. Ваша жена, сказал, из тех, кто радость и горе пьют полной чашей; у таких натур, сказал, все доверху, через край. И ведь действительно тебе свойственно — через край! Перестраивайся, моя дорогая, время суровое. Укрепляй в себе стойкость, терпение. Даешь обещание держаться, не унывать? Мало ли что…»

Это «что» в недобрый час нагрянуло, настигло семью. И прежде были случаи, когда отцу доводилось быть от гибели на волосок. Коли ты в непосредственной близости к передовой, жди беды каждый день, каждый час. На территорию госпиталя без стеснения залетали осколки. Чего там осколки!.. Однажды при мощном налете отец заканчивал обработку раненого, а ему на спину летит штукатурка и волной воздуха высаживает обе оконные рамы. Прикрывал собой раненого, пока вся перевязочная не превратилась в груду щебня и стекла. Зауряд-врача вместе с раненым еле извлекли из-под обломков. Оба остались живы. «Я заговоренный, — шутил отец в письмах, — со мной ничего не станется». Верил, что ничего . Положим, такая уверенность не мешала ему сообщать, что поблизости от их главного корпуса санчасть одного из вновь прибывших полков была целиком выведена из строя. «При такой бомбежке, — описывал он, — вся земля покрывается высокими земляными столбами и кажется, что небо обрушивается на землю». Не мог не добавить: «А меня, тьфу-тьфу, заговоренного, ничто не берет». В конце обещание: «Вернусь к вам целехоньким!»