Наталия Лойко - Обжалованию подлежит

Представьте себе осенний неприветливый сквер. На лавочке под оголенными ветками притулился иззябший пооборвавшийся провинциал. Пора было вмешаться судьбе. Она и подстроила встречу с Матвеем Михайловичем, толкнув того на дорожку, усыпанную желтой листвой. Да, судьба! По лиственному ковру шествовал школьный директор, чью память, открывая сегодняшний слет, почтили первым тостом.

Матвей Михайлович заприметил нахохлившегося юнца, подсел к нему на скамью: «С чего такое уныние? Выкладывайте как есть». Один выкладывал, другой внимал и вникал. «Надо бы забрать вас, юноша, к себе в коллектив, но… что вы умеете?» Требовался мгновенный ответ, ведь отзывчивый слушатель мог исчезнуть так же внезапно, как появился. «Что я умею? — Отрапортовал не сморгнув: — Преподавать немецкий язык. Разрешите представиться: Отто Гансович Куммер». Прозвучало достаточно убедительно, уточнений удалось избежать. Они заключались бы в том, что некий прапра, носивший фамилию Куммер, был гувернером, выходцем из Германии, но род его давно обрусел. Отто, во всяком случае, не перепало знание языка, разве что некое количество фраз да еле уловимый семейный акцент. Лишь полная безысходность могла натолкнуть на мысль о возможности преподавания. К счастью, сердобольный директор имел в своем багаже немногим более, чем расхожее васисдас . Оживившись, директор воскликнул: «Немецкий? Беру!»

— Он взял, а я в отчаянье взялся, — развел руками ныне прославленный германист.

Его бывшая паства развеселилась:

— То-то мы так здорово овладели немецким!

Реплика была не совсем справедливой в отношении «немца», проявившего чудеса трудолюбия, которого, кстати сказать, не хватало ученикам. Дух времени не вдохновлял на овладение «буржуйскими языками», — «мы вам не гимназистики!».

— А дальше, Отто Гансович, дальше?

— Дальше я, винясь и робея, вслед за Матвеем Михайловичем трусцой добрался до школы и прямо в столовую. — Рассказчик изысканным жестом поддел на вилку ломтик густо-розовой ветчины. Нюхнул воздух, смакуя, однако, не дух ветчины, а запахи прошлого. — По сей час чую, до чего же призывно в нашей с вами столовой витали ароматы пшенного супа и форшмака.

— Селедочный форшмак! — подхватила, просветлев, Казиатко. — С противня корочки соскребать — завидная награда дежурным. Помните, ребята?

Поднялся веселый галдеж. Казиатко еле утихомирила памятливых «ребят»:

— Тише вы! Продолжайте, Отто Гансович, слушаем.

— Дальше несказанно обрадовался предоставленной мне комнатенке и выговорил на устройство три дня. «Устроиться» означало подготовить первый урок.

Пусть азы, но урок!

Профессор Куммер, прищурясь, разглядывал блики на стенке бокала, затем пригубил из него и с чувством провозгласил:

— За несдающихся!

Двое с разных столов, до сих пор упрямо отводившие друг от друга глаза, тут же переглянулись. Этими двумя, в чью юность решительно вторглось понятие несдающийся , были тихая, словно чем-то пришибленная Корина и Яков Полунин — знаменитый хирург. На миг, как мгновенная вспышка магния, предстал перед ним ее нежный девичий облик, но тут же исчез. Остался «высохший стебелек» — так он позволил себе мысленно ее обозначить. Пронзило нечто вроде раскаянья. Не он ли дал первый толчок к утрате ею милой восторженности, к потере веры в себя, и не только в себя? Кто, как не он, протянул ей без объяснений категорично составленную, сложенную фантиком записку, вернее, письмо, которое подытожил словами: «Прости, но я несдающийся»? Корина до сих пор не берется его судить: время было такое. «Революционный максимализм» — впоследствии подыскали такое определение. Максимализм! Сильная всепоглощающая любовь воспринималась как нечто ненашенское , совсем неуместное. Каждый твой шаг должен быть подчинен долгу, нужному делу. Что главнее — личное или общественное? К чему должны быть устремлены все твои помыслы и поступки? К делу, а не к фантазиям. Сдаться увлечению, чувству — недостойный по нашему времени шаг.

Про то говорилось на диспутах, на собраниях. Такую установку никто не оспаривал.

А чувство было. Оно, ни с чем не считаясь, расцветало, росло. Автор того письма-разрыва не пытался лгать, отрицать. Что было, то было.

Перед Кориной промелькнула картина ее недолгого счастья, разрушенного одной лишь страничкой, безотрадным словом прости . Сейчас, взволновавшись — через полвека! — она пыталась восстановить в памяти, что же шло за итоговым «я несдающийся», как он тогда подписался: Яша? Полунин? А может быть, иронично — Зубрила?

Никто из присутствующих не заметил минутных теней, легших на два обращенных друг к другу лица. Общее внимание было отдано Куммеру. Сыпалось вперебивку:

— Что вас, Отто Гансович, вызволило?

— Как вышли из положения?

Бархатистый голос раздумчиво протянул:

— Как совершил невозможное? — И быстро: — А вот и совершил.

Значит, так… Отыскал книжный государственный магазин — не к нэпману же обращаться с просьбой столь щепетильной. Пошептался с продавщицей в красной косынке, выложил все свои бедствия. Признался в полном безденежье и, став, вероятно, краснее ее косынки, пробормотал: «Битте, геноссе, спасайте, одолжите мне одну книжицу. Под честное слово. До первого жалованья». Слово «зарплата» еще не вошло в обиход. А слово «геноссе» вошло! Девушка отыскала на полках не только учебник для начинающих, но и карманный словарь. «Данке, геноссе, данке!». Да нет, не «данке» — большое спасибо.

Трое обусловленных суток «немец» не давал себе спуску, трудился без передышки. Как, впрочем, весь первый семестр. Взятые книги вернул. Точнее, оплатил их из первой получки. Свой педагогический эксперимент обрушил на вторую ступень. Те, кто сейчас обменивался репликами в темно-красном зальце «Арагви», были в том учебном году, определившем судьбу Отто Гансовича, всего лишь первоступенцами. Когда доросли до второй ступени, он вел уроки во всеоружии.

Насчет всеоружия вставил Яков Арнольдович, добавив уверенно:

— Не так уж мы плохо овладели немецким. Лично я в этом убедился в войну.

Зеер гут! Наш товарищ, прославленный наш одноклассник, внес, разумеется, с полной отдачей свой вклад в дело победы. Гут, гут!

Две официантки в белых наколках подали цыплят табака. Многие не сразу принялись за еду, уступив желанию понаблюдать, до чего мастерски орудуют вилкой с ножом руки, привыкшие к скальпелю и пинцету. Кто бы знал, с какой болезненной нежностью Корина припомнила эти руки — не совсем эти, те были худыми, мальчишечьими, — их бережные стеснительные прикосновения.

Разговор вертелся вокруг времен ученичества. Во фразах вперемешку с «ди фройде» и «люстиг» проскальзывали изо, музо и физо . Последние три слова бывалая официантка приняла за французские, но были они лишь данью укоренившейся моде на сокращения и у ныне собравшихся вызывали ассоциации с акварелью, обшарпанным пианино да еще с широченными шароварами, стыдливо скрывавшими девчачьи коленки.