Наталия Лойко - Обжалованию подлежит

— Жду на шестимесячную, когда отрастут.

Каменный остров, Березовая аллея. Разговор не клеится, хочется поскорей — да, да, как можно скорей! — дойти до того самого здания. Шагаешь усердно, но порой вдруг замрешь. Все же сверлит: еще не поздно назад. Семенящая рядом Настя не стала бы спорить, подхватила бы: поворачиваем, ага!

И Оксана очутилась бы в мире, где жизнь — так ей сейчас представляется — беспечна и беспечальна. Подумать только! Отсюда, с этой утоптанной горем дороги, рукой подать до звонких трамвайных путей, до бурлящей по-утреннему толпы, до людей, не обряженных ни в какие халаты — белые, серые. Вот бы разделить счастье со всеми, кто там мелькает вдали, их веселые — да-да, веселые! — хлопоты. Уйти, убежать, навсегда позабыть тот дом , где ее, возможно, подстерегает беда, и даже непоправимая.

Сбежать и забыть?

У Насти чутье:

— Может, дать деру? — подняла к Оксане скуластенькое лицо. — Соображай, время-то не упущено.

— У-пу-ще-но? — по слогам повторила Оксана. — Нет, нет! Быстро к врачам.

Оформили без задержки, причем буднично, преспокойно. К некой Пылаевой, к ее личности ни сочувствия, ни интереса. Для персонала рядовое событие. Для больного (так с ходу и обратились: «больная») — тягостный переход на новый рубеж.

— Акимовна, белье для больной!

Санитарка, не по возрасту шустрая, втолкнула Оксану в ванную комнату, шваркнула следом тапочки мужского размера; на лавку, не потрудясь ее обтереть, кинула серый халат, бязевую рубаху, носки. Белые нитяные носки на миг воскресили в памяти такого же цвета чулки военных времен, слезно выпрошенные в полупустом магазинчике взамен бесшабашно купленной там «жар-птицы» ядовитых тонов.

— Мойся без канители!

Оксана мылась и одевалась, не позволяя себе никакой проволочки. Жизненный опыт подсказывал: в тяжелую минуту призывай на подмогу выдержку, дисциплину. Не распускаться — это прежде всего.

Особенно подобралась, когда входила в палату. Не комната, а тесно заставленный зал. От стен мышиного цвета разит неуютом, от обитательниц зала тоже несет холодком. На Оксанино «здравствуйте» мало кто отозвался. Кому какое дело, что, переступая через этот порог, она отваживается на решающий шаг! Что им новенькая больная! Все тут больные, как бывает, что все подряд вокруг пассажиры, покупатели, телезрители, просто читатели «Вечерней Москвы». Не имеет значения, что за каждым стоит его профессия, биография, именно его, ни с каким не схожий характер.

Прохладно встретили, безучастно. А может, так получилось по причине захватившей всех суетни? Даже лежачие по мере сил приподнимались с подушек, убирали с тумбочек внутрь на полки разную мелочь, чтоб не портила вид, не маячила наверху. Кое-кто расстилал поверх темного неприглядного одеяла тоже казенное, но посветлей покрывало. Многие торопливо набрасывали на волосы полукосынки-получепцы, головные белейшие уборы со сборками, готовыми взлететь над плечами. Уборы придавали женщинам сходство с монахинями из западных кинофильмов или с сестрами милосердия дореволюционной поры. Оксана подошла к единственной свободной свежезастланной железной кровати и, поддавшись всеобщей спешке, не мешкая разместила внутри своей — уже своей! — тумбочки захваченные с собой пожитки. Те, что из дому, из Москвы, и те, что прикуплены в Гостином дворе.

Устроившись, огляделась. Женщины вокруг друг от дружки, разумеется, разнятся, но чем-то и схожи. Чем? Застылостью черт? Выражением глаз, не знающих беззаботности? Между прочим, и кожей — Петр выразился бы: «кожным покровом» — покров этот соответственно схож. Желто-зеленый оттенок? Или нет, восковой?

Впечатление общности связывалось с первым восприятием Ленинграда, его улиц, мимо которых тряско несся трамвай. Каждый фасад, как выразилась Настя, с особинкой, но в целом Оксане увиделась «общность лиц», «семейное сходство», вплоть до «оспинок», которые не успели заштукатурить.

Тихо постанывала соседка, лежащая, скрючившись, на боку. Кудрявая, синеглазая, с пряменьким носом; не обрети она мучнистую бледность — иначе как куколка не назовешь. «Куколка» напрягшимся голоском сообщила, что зовут ее Зоей. С трудом пригладив золотистые волосы, напоминающие завитой паричок, она единственная в палате осталась простоволосой. Оксане же участливо подсказала:

— Повяжите голову, скоро обход.

Достав с железного изголовья повисшую там «монашескую» косынку, Оксана натянула ее на свои куцые волосенки, потуже запахнула серый халат, примостилась на койке и стала считать, сколько койко-мест разместилось в палате. Семнадцать! Разве что в госпиталях бывало подобное. Семнадцать судеб, в том числе и ее. Посреди комнаты нашлось место столу, окруженному разномастными стульями, покрытому потертой клеенкой. Появилась санитарка Акимовна, со стуком водрузила на ту, видавшую виды клеенку графин, наполненный по горлышко кипяченой водой. Не без торжества объявила.

— Приубрались красавицы для профессорского обхода, а он отменен.

— С чего это?

— Какая причина?

— Уважительная. У вашего Якова Арнольдыча срочная операция. Одну из третьей палаты сволокли на второй этаж.

— Откуда вдруг срочная?

— Которую сволокли?

Заметив входящих в двери медсестру и врача, Акимовна прикусила язык и юркнула в коридор.

— Наш палатный. Сергей Петрович, — шепнула Оксане слабоголосая Зоя, поправляя тонкой рукой светлые прядки, свисающие на лоб. К ней, лежащей пластом, палатный врач направился, минуя всех остальных.

— Как сегодня наши дела?

Оксана не уловила смысла его дальнейших расспросов, отметила лишь усиленное внимание, плохо скрываемое сочувствие. Обнаружив, что рядом с Зоей есть новенькая, спросил, как фамилия, откуда сама, и пошел дальше. Нашлись и другие, возле которых врач почти не задерживался. Как можно было понять, сосредоточивался на тех, кто вернулся из послеоперационной, да тех, за кем была очередь в ближайшие дни. Профессорский обход, надо полагать, был бы менее скоропалительным.

Не успел Сергей Петрович скрыться за дверью, как больные с облегчением стянули с себя косынки. Тут же с порога послышалось:

— Вот он и я! — Палату пересек молодой высокий мужчина. Шел деликатно, мягко ступая, стараясь умерить топот сапог. На них не виднелось гуталинного блеска, были они просто обмытыми, причем вне дома, судя по приставшим травинкам. Зоя приподнялась, ее кукольное лицо как бы расправилось, озарилось улыбкой.

— Рыбачил? Заботливый ты у меня.

Небрежно наброшенный на плечи посетительский белый халат оттенял загар, неожиданный в эту пору у ленинградца. Обветренная рука протягивала промаслившийся пакет, источавший запах свежезажаренной рыбы.