Наталия Лойко - Обжалованию подлежит

— Окуньки. Ешь, пока тепленькие, — придвинул к себе табурет. — Слушайся мужа. — Тон приказа не вязался с бесхарактерными чертами лица, с вялой линией подбородка. Но сказанное «слушайся мужа» умилило жену, она принялась есть, звучно обсасывать косточки, выказывая всем своим видом несказанное удовольствие. Ожила на глазах, бледность и та утратила мучнистый оттенок. Поделилась с Оксаной:

— Ни к чему нет охоты, а вот рыбка речная мне всласть тем более собственного улова. — С любовью вскидывала глаза-васильки на «собственного поставщика». Внезапно мускулы лица напряглись. — Скажи по правде, и в этот раз жарил сам?

— Что из того?

— Ведь ты мне родной. Родной ведь?

— Ну да…

— Переживаю, что сбиваешься с ног. Легко ли работать на грузовой! А тут еще рыбалка чуть свет да стряпня. Ни выспаться толком, ни поесть вовремя…

— Вот и поправляйся скорей.

— Я стараюсь. Но все-таки, покуда я тут, к матери хоть иногда обратись. Что ей несколько рыбешек почистить. Она бы изжарила, тебе передышка.

Поерзал на стуле, не скоро нарушил тягостное молчание.

— Был уговор моей матери не касаться. Просил ведь тебя. — Приоткрыл запястье, взглянул на часы, предпочел не заметить, что жена утратила аппетит. Недоеденное завернула вместе с костями в пропитанную маслом бумагу, не глядя положила на тумбочку. Муж встал, натянул на плечи сползший было халат. — Ну, мне пора.

Зоя виновато спросила:

— А завтра когда?

— Как сумею. — Не забыл вернуть табуретку, где взял. Нагнулся, чмокнул жену, будто клюнул. Больше ни звука и к двери. Обходительный, на цыпочках шел. Вежливенько кивнул кому-то при выходе.

Не сразу опомнившись, Зоя, словно бы успокаивая себя, залепетала, обращаясь к Оксане:

— Вы не подумайте… Он у меня золотой… Просто временем дорожит, рассчитывает на премиальные: шибко ответственное задание. — С гордостью улыбнулась. — Водитель он у меня. График скользящий. — Передохнула с минуту. — Из-за графика и пускают ко мне в любые часы: навещайте супругу, когда позволяет работа. — Важно повеличала себя супругой. — Сергей Петрович сам предложил ему пропуск. Особый. Вовсе не по причине, будто я больнее других, не такая уж я ослабшая, видите сами. — Синеватые губы попытались изобразить довольную улыбку. — Меня сам оперировал. Яков Арнольдович — слышали о таком? Резал четыре часа, всю брюшину для прочности заменил на капрон, а может, нейлон. У хирургов ничего не поймешь. Одно талдычат: живите спокойно. Я и живу! — Вспышка бодрости тут же и попригасла, устало смежились веки.

Оксана вся сжалась от такого соприкосновения с действительностью.

Зоя немного передохнула, шепот возобновился:

— Сами видели, как заботится, жалеет меня, а за мать человек не в ответе. Ей не по нраву моя хвороба, но что я — нарочно? И так уж скрывала, тянула, сколько могла, не обращалась к врачам. Господи, чего она только не выдала, как узнала, что я в больницу ложусь! Думаете, хоть разок навестила? А я ее всегда почитала, ухаживала, чай подавала исключительно свежей заварки… Конечно, в доме без моего хозяйствования получилось куда побольше возни. Но я вернусь, свое отработаю.

— Конечно, вернетесь! — пылко заверила вторая соседка Оксаны, седая, с морщинками не только у глаз. — Досыта, милая, нахозяйничаетесь. Отдыхайте пока.

Зоя рывком, словно бы отгораживаясь от соболезнующих взглядов, натянула одеяло выше золотистой макушки. Зоина утешительница поманила к себе Оксану.

— Вы, голубушка, местная?

— Нет, из Москвы.

— Как по имени-отчеству?

— Зовите Оксаной.

— А я Ангелина Самсоновна. Аборигенка.

Непонятное, шутливо произнесенное слово означало: коренная здешняя жительница. Место рождения — Санкт-Петербург. Гимназия на Васильевском острове. Бестужевские курсы. Высшие! Впервые в России осуществили право женщин на высшее образование. Петербург. Петроград. Ленинград. Все революции, все войны пробыла в родном городе, испытала наравне с земляками выпавшие на их общую долю трудности, голодовки.

— Вы мне тоже порасскажете о себе. Договорились? — старая, больная (иначе зачем ей больница), а интерес ко всему. — Кстати, признайтесь, плотненько перед уходом поели? — Порылась в тумбочке. — Надо бы вас подкормить.

— Ни в коем случае! — отмахнулась Оксана. — Я до отвала назавтракалась. — «До отвала» была выпита лишь чашечка кофе. Настя напрасно настаивала на бутербродах и пирожках — ничего не хотелось. Перевела разговор на другое: — Удачная вам досталась постель, хорошо под окном. Не спится — на звезды гляди.

— То ли зрение мне стало отказывать, то ли звезды с неба вздумали исчезать… — Положила на подоконник худую бледную руку, разрисованную голубыми, по-старчески выпуклыми сосудами. — Не желаете есть, стихотворением угощу:

Впоследствии, перед выпиской Ангелины Самсоновны, Оксана это рассуждение Маяковского, поэта, почитаемого Петром, внесла в блокнот, приобретенный в Гостином дворе, записала для Маши, с младенчества неравнодушной к чудесам вечернего неба. Сейчас она сама охотно «угощалась» стихами. В первый больничный день соприкоснулась с поэзией.

В четком говоре седенькой собеседницы проступала многолетняя тренировка, сказывался длительный лекторский стаж. О научных лекциях Оксана имела точное представление, Петр не раз и не два приводил ее в набитую студентами аудиторию: набирайся ума!

В ходе доверительного разговора с Ангелиной Самсоновной Оксана перекинулась на свою довоенную жизнь, а там и на год сорок первый; коснулась тягот эвакуации; не обошла и год сорок третий, один ошеломительный вечер в разгаре зимы. Именно в этот вечер ей посчастливилось быть на спектакле в Большом драматическом, когда, оборвав представление, кто-то вихрем влетел на сцену и бросил в зал сообщение о прорыве ленинградской блокады.

— О блокаде, — раздумчиво произнесла Ангелина Самсоновна, — о тяготах, не сравнимых с эвакуацией, я хоть сейчас готова порассказать. В качестве очевидца.

— Порассказать о блокаде… — повторно молвила старая ленинградка.

Поосновательней расположилась на койке, обхватила сухонькими руками приподнятые под одеялом колени и предалась воспоминаниям…

— Спускаюсь я утречком с крыши, где гасила во тьме и грохоте зажигалки, вхожу в заиндевевшую комнату, а мне навстречу из рупора передача «Говорит Ленинград». Обращение к блокадникам, стало быть и ко мне, рабочих Кировского завода. Скорее смерть испугается нас, чем мы смерти . Была я одна в пустом помещении, но закивала в ответ.